Это была первая благодарность, произнесенная похитительницей своей пленнице.
– Не за что. – Юля на время позабыла про былые отношения. Перед ней сидела несчастная девушка, едва сдерживающая слезы. Стоит ли вспоминать вчерашнее?
Ночь, небольшая поляна, уютный костер, близость реки… Если бы не раздающийся с разных концов храп, все это могло сойти за пикник. Да еще грязь. Все-таки человек хоть изредка должен мыться. В противном случае ощущения далеки от приятных.
Обеим женщинам вдруг захотелось откровенно поговорить, как это часто делают женщины – говорят обо всем и одновременно ни о чем, перескакивая с предмета на предмет, с обсуждения на осуждение. Но было трудно найти сразу подходящие слова. Все-таки еще жила память о недавнем и порожденная ею некоторая неловкость.
– Где мы хоть находимся? – Юля не настолько знала географию и спросила лишь для зачина разговора.
– В джунглях. Где-то южнее Ориноко, но севернее Амазонки, – точнее ответить леди не могла.
– Далеко, – протянула Юля и уточнила: – Далеко Сереже придется идти.
До Мэри не сразу дошло, что Сережей зовут Санглиера. Она как-то привыкла к Командору, а чтобы так, интимно…
Ей вдруг до постыдного захотелось узнать, как же пленницы уживались с Командором втроем. Тут даже с законным мужем стыдно, а так…
Щеки Мэри покраснели. Хорошо, темнота скрывала все. Вопрос просился наружу и тут же застревал в горле.
Решилась бы воспитанная леди на подобную нескромность или нет, так и осталось неизвестным. У Наташи начались схватки. И трем женщинам стало не до этого.
Зато пираты продолжали храпеть как ни в чем не бывало.
Подумаешь: кто-то кричит и стонет! Доводилось спать в гораздо худших условиях.
Рожают – не убивают. Угрозы посторонним это не несет.
35
Командор. Нелепость
Джунглям не было конца. Просветов в них тоже не было.
Я ведь привык к окультуренным лесам Европы. Если попадешь в чащу, то все равно без особых проблем сможешь выйти к какой-нибудь дороге, к поселку, к полю. Одним словом, к следам человека. Я уже не говорю, что чащоба быстро сменяется полянами или хотя бы нормальным лесом без буреломов и непроходимых зарослей и прочих малопригодных для передвижения мест.
Здесь все было иначе. Людское жилье являлось такой же редкостью, как засеянная цветами клумба посреди русского леса. Хотя, возможно, я ошибаюсь, и наши союзники, они же проводники, просто старательно обводили нас подальше от населенных мест. Так сказать, доверяй, но в искушение не вводи.
Жилье – ладно. Может, действительно это было бы искушением для многих. Нервы у моряков пошаливали, да и их привычка брать понравившееся без спроса вряд ли пришлась по нраву местным жителям. А там и до конфликта недалеко.
Хуже, что весь лес представлял собой сплошные заросли. Изредка попадалась небольшая полянка. Причем настолько изредка, что не занятые деревьями места казались нам едва ли не чудом. Вокруг непроходимые дебри, и вдруг открывается свободное пространство. Пусть крохотное, не вмещающее весь отряд, однако все равно радость.
Пара попавшихся нам крупных, не заросших чрез меры участков оказывались на поверку болотами.
Практически все время мы шли гуськом. Причем от головы отряда не было видно не то что хвоста, о подобном не могло быть речи, а хотя бы середины. Порою же – третьего или четвертого от тебя человека.
Шли медленно. Старались не отстать и не потеряться. Этакое сплошное отрицание в глаголах.
Лишь иногда, когда открывалась проложенная Ягуаром узкая просека, наше движение убыстрялось. Но просека исчезала, и мучения начинались снова.
На третий день после выхода с болота Владимирцеву стало плохо. Вообще-то, еще на острове он чувствовал себя неважно. Только тогда ни мы, ни он сам не придали этому значения.
Задуматься, сколько раз всем доводилось стоять вахту простуженными, больными – и ничего. Только когда болезнь лишала человека сил, он освобождался от работ. Но от чего мы могли освободить товарища во время пешего перехода?
Петрович кое-что заподозрил пораньше. Но назначить эффективный курс лечения наш эскулап не мог, и некоторое время ничего никому не говорил. Он просто надеялся на чудо, раз надеяться больше было не на что.
Владимирцев слабел на глазах. Невольно подумалось о смазанной ядом стреле, однако Жан-Жак заявил, будто никакими ядами здешние индейцы не пользуются.
Я спросил о том же наших проводников. Ответ отрицательный. Стрела была самой обычной. Более того, проникла она неглубоко.
А вот рана выглядела плохо. Кожа вокруг покраснела, потом начала отливать другими цветами.
После обеденного привала Владимирцев попытался подняться, однако тут же потерял сознание. Мы суетились вокруг, пытались что-то сделать, увы, напрасно.
Я это понял уже потом, задним числом, которым мы все так крепки. Элементарное невезение, принявшее вид палочки столбняка. Попала в рану – и все.
Теперь Петрович вовсю суетился рядом, но чем он мог помочь? Глупая случайность, или слово о вреде нестерильных наконечников.
Один раз Владимирцев выкарабкался из забытья.
– Командор… – голос был слаб, словно никогда не перекрывал рев штормового ветра.
– Я здесь.
Мы все были здесь. Все современники умирающего боцмана. Сидели рядом, как будто могли чем-то помочь.
– Как глупо, Командор…
Владимирцев, кажется, понял, что умирает. А может, говорил о болезни, некстати свалившей его, и еще надеялся выкарабкаться? Только попозже, и времени на выздоровление должно было уйти много.
Так неприятно болеть, если привык постоянно чувствовать себя здоровым человеком!
– Ерунда. Всякое бывает. Несколько дней полежишь, и все будет нормально. – Что еще скажешь в подобном случае?
– Надо идти дальше, – пробормотал боцман.
– Всем необходим привал. Хотя бы на пару дней. Потом наверстаем. – Я просто боялся нести больного по здешним чащобам. И еще продолжал надеяться на лучшее. Хотел надеяться. Сколько можно терять?
– А Женя здесь? Где Женя?
Кротких заступил на мое место, наклонился, дабы его было видно сквозь боль.
– Спой про книги, – попросил Владимирцев.
Кто-то, я не заметил – кто, передал Жене гитару.
Почему Владимирцев попросил именно эту песню? Не «Бригантину», не «Корсара», не «Веселого Роджера»? Да какая разница?
Мне показалось, с последним аккордом боцман вновь потерял сознание. А может, только показалось, и это произошло чуть позже или раньше.
Вечером наступила агония. Владимирцева выгибало дугой, изо рта шла пена… Лучше не вспоминать. А до этого был таким крепким парнем!
Был…
Наступившее утро было безрадостно. Я вообще не люблю утро. Вечер будоражит мысли, дает надежду на лучшее, а на исходе ночи наступает жестокое отрезвление.
