– От ка?моры. Видно, у кого-то другой не было. А при стрельбе вибрация. Слетит!
– Дырку безрезьбовую, под шплинт?
Иван кивнул.
– Нарисуй, где сверлить: посередке, по краю? Диаметру поставь. Приходи завтра.
– Надо сейчас.
– Стрельба, значит, будет? – Крот вздохнул. – Бумага есть?
Иван порылся в планшетке. Чистых листков не было. Олена смотрела на лейтенанта не отрываясь.
– Оленка, теперь у них у всех красивые погоны, – сказал Крот. – Хватит дивиться. Давай ладошку! Левую!
Олена вытерла руку тряпкой, протянула ладонь. Иван послюнил карандаш. Нарисовал на ладони кружок, перечеркнул его линией диаметра, поставил цифру «4», стрелочками стал обозначать расстояния от края грани: «2,5» и «2,5».
Олена вдыхала запах его волос.
– Щекотно, – хихикнула она, как девчонка.
Крот ловко, одной рукой, ладил ручной сверлильный станок. Иван закончил писать. Губы стали синими.
Олена взглянула на него и засмеялась громко. Крот поднял голову.
– Сто лет не смеялась, – сказал он.
– Так смешно ж, Прокоп Олексеич!
Иван ненароком заглянул в глаза Оленки над прокопченным платком, скрывающим пол-лица. Не глаза, очи! Копия глаз Вари, только эти – наивные, отмеченные тяжелым трудом, смутной надеждой. Они светились радостью, готовностью к любви и жаждой раствориться в ней.
Олена держала ладошку, словно на ней лежала драгоценность. И смотрела на Ивана.
– Олена! – крикнул кузнец. – Придержи… – Крот, помогая культей, закрепил сверло, подвел к гайке. – Крути правой… Не части?. А левую показуй, шоб я видел.
– Штебленок тогда сразу ушел, так? – сказал Иван. – А Климарь остался?
– Не! Он тоже сразу… – попробовала вставить слово Олена, но от взгляда кузнеца осеклась.
– Тоже счез, – закончил за жену Крот.
– А как вы его нашли, он же бродячий?
– Семеренков нашел!
Олена Сергеевна получила, наконец, возможность вставить слово.
– Семеренков ровно дите. Купил кнура на ярманке и пустил под нож.
И рассмеялась. Смех у нее был чистый, звонкий, и она явно знала это. Крот хмуро взглянул на супругу: та замолчала. Он пояснил по-хозяйски, четко:
– От свиньи доход, когда ростишь дома на копейку, а продаешь на рубль.
– Чего сейчас забивать? Лето! – сказал Иван.
– Не по времени торгуют, а по спросу, – Крот извлек сверло. – Готово! Метчиком пройду, резьбу подправлю.
– Кто, кроме Штебленка, приходил в тот день? – Иван укладывал детали пулемета.
– На забой всегда ходят. Кому просто интерес, кому купить. Маляс, Голендухи, Семеренков.
– А гончар зачем?
– Договориться закупить свежинки. Гончар лопает за пятерых.
– А тощий! – вставила, наконец, слово Олена. – Прямо жалко!
– Тебе всех жалеть! Тощие больше всех и жрут!
– Так он же только что своего забил! – сказал Иван.
Крот пожал плечами:
– Гроши дал хорошие. А куды, чего – его дело.
11
На кухонном столе горела плошка. Стекло в лампе лопнуло, а достать новое можно было только в Малинце, по цене двух куриц. Дымок ввинчивался в потолок. В проем меж занавеской и оконной рамой глядел поздний вечер. Иван закреплял газовую камору на стволе «дегтяря». Серафима, хозяйничавшая у печи с ухватом, посматривала на занятие внука.
Груда деталей лежала на столе, но уже обрисовывались очертания нового, выверенного и безотказного ручного пулемета.
– Пружина самоделка… – бормотал Иван, орудуя куском тонкой пилки. – Не хочет… Но поработает еще.
Донеслась песня Варюси. Сегодня песня была грустная, «козацкая», под стать событию.
Иван приподнял голову, прислушался.
– Ты работай, раз оно тебе нужно, душой не прыгай, – сказала бабка, глянув на окно. – А скоко ж в эту тарелку пулек влазит?
– В магазин? Этот старого типа: сорок девять, – Иван вернулся к пулемету, закрепил пружину, соединил диски. Стал вставлять патроны, пробуя пальцами силу подачи в лотке. – А в новые магазины – сорок семь.
– «Магазины». В магазинах карасин должен быть, гвозди, мыло, соль… а тут смерть одна.
Иван, не глядя, соединил затворную раму со ствольной коробкой, вставил магазин, прихлопнул его ладонью. Попробовал крепость защелки, продолжая слушать.
– Хорошо поет! – сказал Иван. – Скажи, неню, есть у нас дивчина по фамилии Спивачка?
– По фамилии нема, а так, по-разговорному, кажная вторая спивачка.
– А самая лучшая? – Иван подбрасывает собранный пулемет, любуясь результатом.
– Ой, – улыбается бабка, качая головой. – А ты свои ухи спроси!
12
Варя снимала белье с веревки во дворе, Мокеевна встряхивала и складывала в таз.
– Ой, Варюся, была б я хлопцем, так за такий голос до самой смерти тебя любила б.
Варя даже не улыбнулась. То ли от песни печальной, то ли на душе и без того было безрадостно.
Хоть и было темно, она различила у калитки фигуру Ивана. Лейтенант стоял у калитки, молчаливый, сосредоточенный, и почему-то не входил.
Мокеевна проследила за взглядом Варюси. Вздохнула.
– На ночь оставишь – отсыреет, – сказала она.
– Днем высохнет.
Лейтенант наконец вошел.
– Ой, – всплеснула руками Мокеевна. – У меня ж в печи… подгорит! Я, Варя, у себя досушу.
Она быстро собрала белье в таз и осторожно обошла Ивана. Уж больно серьезен был раструб пламегасителя за плечом лейтенанта.
Иван и Варя стояли, не решаясь начать разговор. То ли из-за пулемета за плечом, то ли по более серьезной причине, лейтенант изменился за последний день. И не только в переживаниях по поводу замученного парнишки было дело. Что-то повернулось в самой глубине лейтенанта, и прежним он не будет, Варя это осознала и выразила отчаянием, прозвучавшим в голосе:
– Холодно як! – она передернулась. – Зайдите, товарищ лейтенант.
Зажгла лампу. Фитиль, разгораясь, выделил из полумрака внутренность уютного дома, излучавшего, как всегда, покой и довольство.
– Набегался? Повечеряешь? – спросила Варя.
Голос прозвучал чуть веселее. Может, растает лейтенант, вернется прежнее? Накинула на плечи белый, с серебристым отливом, «варшавский» платок, с бахромой невиданно тонкой работы. Лучше вещи у нее не
