детской.
– Ой, товарищ лейтенант, вы у ребят ночевать решили? – И сообщил Гупану: – А мы в Глухары собрались. Народ поднимать!
– Кто у тебя в Глухарах, лейтенант? – Гупан явно заинтересовался.
– Бабка.
– Восемнадцать бабке уже стукнуло? – спросил Данилка.
– Чего скалитесь? Я подлечиться. – Иван ткнул себя в грудь.
Абросимов, поддерживая плакат, не желающий висеть на стене, проверив взглядом, нет ли посторонних, заявил торжественно:
– Товарищи, лектор меня поставил в известность… Про второй фронт, конечно, секретные данные. Но главное насчет лечения! Изобретено чудо-лекарство. Пока за границей. Но мы догоним! Как его… пенисцелин!
– Чего, Николка, сифилис лечить? – спросил грамотный Ефрем.
– Не только позорные, – смутился Николка. – Всякие, а главное, ранения.
– Ноги отрастут, кому надо, – вставил Данилка.
– Товарищи, это значит, при коммунизме болезней вообще не будет!
– А насморк оставят? – спросил «борец».
– Отставить болтовню! – Гупан посмотрел на Ивана, на Николку. – Вот с лейтенантом в Глухары можешь ехать, – сказал Абросимову. – Один не смей.
9
Комсомольский секретарь потащил лейтенанта домой – ночевать. Прямо за рукав. Лейтенант упирался для приличия: оставаться в казарме не хотелось.
– Кто они такие? – спросил лейтенант.
– Как?.. – удивился Николка. – Это ж истребительный батальон. Ястребки! Ну, по борьбе с диверсантами, бандитами, вообще, чтоб порядок!
– Батальон? Там их человек двадцать.
– Это ядро. Еще есть по селам… ну, там, кого нашли, того взяли… А здесь, у Гупана, самые лучшие. Из партизанских разведчиков. Гупан командиром отряда «Родина» был, слышали? Я к ним просился. Отказали! Кто, говорят, будет политически воспитывать молодежь?
Ужинать сели, когда стемнело. Абросимов, его мать, сестренка лет двенадцати и лейтенант. У матери было вдовье выражение лица. Она тонко нарезала хлеб, развернув газетный лист, выложила сухую селедку. Нашлось несколько таблеток сахарина.
Керосиновая лампа, из экономии, горела на прикрученном фитиле. Иван откашлялся, и к лучшему: царапанье в груди едва не перешло в приступ.
– Туберкулез? – спросила остроглазая проныра-сестренка.
– Аню?ша, не тактично! – укоризненно сказала мать. – Иван Николаевич с фронта. Там часто простужаются.
Лейтенант усмехнулся. Он давно не был ни в чьей семье. Ему было спокойно и тепло. Чувствовалось, что фронт далеко, хотя война жила в каждом углу этого дома, как и в других.
– Мам, а чего такого? – спросила малявка. – У нас Борька Тощак туберкулезный, а целоваться лезет!
– Аню-уша-а, – укоризненно протянула мать.
– Уже есть лекарство! – сказал Никола. – От всего. Пока за границей.
Он снял со стены гитару, взял несколько простеньких аккордов и стал покручивать колки. Было ясно, что дальше настройки дело у него не пойдет. Но все равно звук гитары украсил этот вечер, стало еще уютнее и теплее.
Мать принялась разливать кипяток. Лейтенант, поколебавшись, развязал сидор. Он хотел довезти литерный паек до Глухаров. Часть бабке, а остальное в дом Тоси. Даже если они там не голодают, «офицерская еда» должна была произвести впечатление. Паек достался ему не без труда.
Лейтенант решительно поставил на стол, одну за другой, две буханки хлеба, одну из них белую, две банки американской тушенки, банку американских же бобов со свининой, кулек с неровными кусками рафинада.
Пальцы Николки замерли на струнах. Все семейство смотрело на выставленные на стол богатства. Особенно на белый хлеб. В этих местах и до войны белый хлеб был лакомством.
– Прям как у летчика, – сказала малявка.
– Аню-уша-а! При чем здесь летчики?
– У нас в классе поют:
– «Поют»! – вздохнула мать. – Теперь все поют. Раньше не пели. Говорят, к Новому году война закончится.
10
Они устроились в закутке, отделенном занавеской. Николка постелил себе на полу, Ивану предоставили узкую железную кровать. Окно было прикрыто старым одеялом. Абросимов принес лампу, извлек из ящика «ТТ».
– Вот! – показал с гордостью. – Как ответственному работнику!
Из ящика – днище отслоилось – посыпались патроны.
– Опять Анюшка лазала.
Иван быстро разобрал пистолет. Абросимов посмотрел на рамку со стволом, пружину и пяток мелких частей, как на разбитую любимую тарелку. Лейтенант покачал головой огорченно.
– Недавно дали, – сказал Николка. – Какой был.
– Ударник сбит, выбрасыватель стесан, пружина подавателя с осадкой…
– Трудности с оружием, – Николка, наступив на патрон, чуть не упал.
– Ты его не носи! – Иван мгновенно собрал пистолет. – Понадеешься, а подведет. Встаем с рассветом?
– Я – да… мне еще с лектором в Гавриловку. Сразу потом в Глухары!
– Сразу, но потом? – Иван даже привстал. – Ладно, спи!
11
Забрезжило. Николка спал, по-детски приоткрыв рот, демонстрируя свои дефектные зубы. Проволоку, что ли, разгрызал? У лейтенанта в артполку была санинструкторша, бедовая девка, на спор колючую проволоку разгрызала.
Иван, по фронтовой привычке, спал одетым. Сел на кровати, навернул портянки, надел сапоги. Взяв похудевший сидор, прокрался к выходу.
– А вы его не подождете?
Мать Абросимова приподнялась с постели. На лице было выражение просьбы и беспокойства. Иван отрицательно покачал головой.
– А вы… – она не могла скрыть огорчения. – Чаю? Хоть паек заберите.
Но лейтенант уже был за дверью.
12
Он прижал руку к груди, сдерживая приступ. Прислонился к стене, заходясь в болезненном кашле. Тело стало ватным и покрылось испариной. К счастью, улицы были пусты, никаких сочувственных взглядов. Из окон, из сараев, с балконов кричали петухи. И почему самый сильный приступ накатывался с рассветом, с третьими петухами, с гомоном проснувшихся птиц? Лучший в госпитале хирург-легочник Самойло Самойлович толковал о закрепленном рефлексе и прочих медицинских вещах, экссудате, «кашлевой дисциплине», но заканчивал неизменным «Тайна сия велика есть».
Когда лейтенант подходил к площади, репродуктор освежил его «Интернационалом».
13
Тот самый несговорчивый сивоусый дедок ждал на площади. Поехали. Лейтенант положил под голову сидор, растянулся на соломе. Над головой наливалось светом небо. Облака из темно-серых, плоских, как ватин, становились розовыми, потом белыми, и распухали.
