Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку,
— Вот и разгадка. Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался своей старой зажигалкой. Горючее попало на перчатки. Тики–так.
Майор прав: на зажигалку стоило обратить внимание.
— Все–таки я попробую найти доказательства для своей версии, — говорю я. — Уверен, что это удастся.
— Упрям, упрям, — благодушно ворчит Помилуйко.
Ожог, который Анданов пытался выдать за ушиб, пока еще не улика. Это скорее исходный пункт в той сложной умственной динамике, которую мы называем догадкой.
Должны найтись доказательства. Моя теория — соляной раствор, насыщенный предположениями и умозрительными расчетами. Нужна хотя бы тоненькая ниточка, чтобы раствор начал кристаллизоваться. Нужны реальные детали, которые сами собой, без принуждения, укладывались бы в версию.
Нет преступника, который не оставлял бы улик. Аксиома, известная каждому новичку. Прежде всего мотоцикл. Куда он делся, где был укрыт? Надо снова отправляться в Лихое по той злополучной тропе. Только один человек сможет помочь мне в тайге. Кеша Турханов, лесной житель.
14
Утром звонит Комаровский: «Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов».
С опаской сажусь на «Яву». Забинтованная рука едва держит рычаг сцепления. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за шестьдесят минут.
Небо хмурится, вершинки сопок исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план.
В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее, чем теперь. Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, руль дергается, вырывается из рук. Толчки отдаются во всем теле. Скальные обломки по сторонам как надолбы. Гонка будет с препятствиями.
Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, шум переката, а на том берегу крутой и скользкий подъем.
Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном «доброй душой».
Мостик белеет наверху — там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Белая щепа разбросана на траве. Пахнет смолой. Новенький мостик. Надо же — появился совсем недавно, как раз перед убийством. Еще одно совпадение.
…Кеша Турханов ждет меня на тропе, недалеко от разъезда. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины. Подает ладошку дощечкой.
— Начальник просил прийти.
Сидим курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спрашивать, когда отвечать.
— Анданов–то на Бычковом зимовье бывал последние дни, — говорит Кеша. — Мастерил, знать, мостик.
Бычкова зимовьюшка — старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест.
— Что же он там промышлял, Кеша?
— Откуда знать? Промышлять–то там нечего.
— Почему ты думаешь, что мастерил мостик?
— Откуда знать? Стружка с одежды насыпалась в зимовье. Свежая стружка.
— А точно Анданов?
Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице.
— Видел табачок? Из кореньев… Простой! Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он!
— Слушай, Кеша. Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал?
— Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет.
— Нельзя, чтобы кто–нибудь видел, понимаешь?
Кеша косит на меня прищуренным темным глазом.
— Понял, следователь. Подумать надо.
Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый годами к земле, но все еще крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое больница…
— Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь.
Он идет медвежьей походкой через завалы кедрача. Когда–то здесь похозяйничал шелкопряд, оставив черный, мертвый лес.
Савкина яма — неглубокий, густо заросший котлованчик.
— Отсюда песок брали, когда строили дорогу, — бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы.
Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити догадки, которая возникла из неясного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они меня. Значит, я на верном пути…
— Погляди–ка, — зовет Кеша из кустарника.
Густые ветви прикрывали здесь землю от дождя. На песке — отпечаток протектора. Неподалеку от рубчатого узора находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы находим еще кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.
— Съездишь со мной в Полунино, Кеша?
— Опять мотоцикл искать?
— Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь?
— Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман–скалу знаешь? Могила, однако, — поразмыслив, протяжно тянет Кеша.
С Шаман–скалы станция Полунино как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной.
От Полунинского тракта к Шаман–скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из озера вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят.
У Шаман–скалы как раз такой провал. Если он сбросил мотоцикл со скалы, нам никогда не найти машину… Неужели в тихом корректном «почтмейстере» таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится.
— Что тут стоять? — спрашивает Кеша. — Камень, он молчит. Сто лет молчит, тыщу лет молчит.
Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Лишь небольшой карнизик метрах в шести подо мной.
— Веревка есть, Кеша?
Кеша — таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука не подвела бы. Авогь… Хорошее русское слово «авось».
Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем трудно. От каменной стенки несет вековым холодом. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый, свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.
Осторожно подбираю осколки. Ребристое стекло от фары. Еще одно совпадение…
— Живой, следователь? — спрашивает сверху Кеша.
