— Чего вылупился? — спросил санитар. — Тебя спрашиваю, живой труп!
Это я-то живой труп? Брешешь! Хотя, возможно, так и есть. Конечно, полутруп. И выходить некому. А. Тышкевичи его когда-то выходили, и Скворцова, и Курбанова с Пантелеевым, и даже Будыкина.
— Не желаешь отвечать? На допросе заговоришь! В гестапо развязывают язычки молчунам! Заговоришь, ирод, душегуб, бандит лесной, когда пятки поджарят!
Санитар вновь рассмеялся, и будто эхом басисто засмеялся обер-ефрейтор. А Лободе было не до смеха, но и плакать он не собирался. Может быть, когда-нибудь еще и поплачет. Либо посмеется. А иродом и душегубцем не был, губил, у кого не было души, — бездушных губил, так этим он гордится… Он начал смеяться утром, в конце первого допроса, и потом смеялся не раз — столько, сколько было допросов. За решетчатым окном рассветно забрезжило, в камеру кто-то заходил — санитар и конвойный вставали, докладывали по-немецки, выходил — они садились на табуретки, смотрели на Лободу. Спустя полчаса по хозяйски вошел высокий белокурый гестаповец — галстук аккуратно завязан, с ним цивильный, автоматчик встал у дверей, расставил ноги; гестаповский офицер, штурмбанфюрер какой-нибудь, с небрежностью махнул рукой, конвойный с санитаром удалились. Офицер и цивильный сели за столик, сняли фуражки, положили их перед собой; офицер назвал себя, представил цивильного — следователь криминальной полиции («Очень приятно, господа», — заставил сказать себя мысленно Лобода), спросил, как зовут задержанного, кто он, при каких обстоятельствах был ранен. Немец сносно говорил по-русски. Лобода слушал его, понимая: начался допрос.
Не получив ответа от Лободы, гестаповец спросил: где дислоцируется отряд, его численный состав, вооружение, фамилии командира и комиссара? Лобода не отвечал, а гестаповец продолжал с тупой, как бы незрячей целеустремленностью задавать другие вопросы. Лобода запоминал все, что выспрашивал у него гестаповец, запомнил их имена. А для чего? Сгодилось бы в контрразведчицком хозяйстве, да где уж там, не выбраться ему отсюдова, и данные отсюдова не переправить. Гестаповец спрашивал, следователь из криминальной полиции черкал авторучкой по листу — фиксировал вопросы и молчание в ответ. И Лобода подумал: и его слова, несколько слов, может, надо бы зафиксировать на бумаге, — глядишь, в свое время протокол допроса попадет кому следует и наши узнают, что сказанул на допросе некий Павло Лобода. Хотя то самое свое время наступит, когда косточки некоего Павлика Лободы сопреют во сырой земле. Пускай он имени своего не назовет, все равно потом узнают, как вел себя, по косвенным признакам узнают, — чекист, он в этом разбирается. Лобода слабо дернул губами:
— Я имею сказать… показать…
— Пожалуйста! Записываем! — Офицер откинул назад белокурые волосы и остался так, выжидательно откинувшись; следователь склонился над листом. Ну, пишите, не пропускайте словечка.
— Вы… Я вас уничтожал… За меня отомстят… Умру, но присягу не нарушу, не добьетесь от меня признания… Можете сразу убить… Вас всех вместе с вашим Гитлером уничтожат, суки вы… — Он, и не принуждая себя, усмехнулся: интересно, зафиксируют ли его ругань?
Следователь в цивильном пиджаке отбросил ручку, посадив кляксы на бумаге:
— Безобразие! Как ведешь себя?
— Добавить нечего? — не меняя позы, спросил гестаповец так, что не понять, кото спрашивает, Лободу или следователя.
Лобода молчал, рассматривал их: стройный, гладко выбритый, ухоженный гестаповец и раздобревший не по годам следователь с прилипшими к черепу редкими линялыми прядями, с линялыми зрачками, весь какой-то блеклый, бесцветный.
— Русский! Ругается он, как извозчик. — Голос у следователя тоже был тусклый, слинявший.
— В Германии извозчики не ругаются так. Но оставим в покое извозчиков. А вот этого господина мы в покое не оставим. Не будет скорой и безболезненной смерти… Как вы считаете: этот господин разбирает, о чем я говорю?
— Считаю, что разбирает.
— Тогда снова попросим его отвечать на наши вопросы… И поскольку я, быть может, не совсем чисто говорю по-русски, я попрошу вас о любезности: скажите на своем чистейшем русском языке этому господину, что в его интересах не упрямиться. Покажет правду — сохраним жизнь и здоровье, не покажет — не гарантирую ни здоровья, ни жизни!
Плешивый повторил требуемое немцем, со школярской прилежностью выговаривая слова, будто этим и впрямь можно было воздействовать на арестованного. Затем спросил без прилежания:
— Ты понял? Будешь отвечать?
— Не буду, — сказал Лобода. — Отстаньте!
— Не отстанем, — сказал гестаповец.
И гестаповец и следователь криминальной полиции еще дважды предлагали ему дать показания, но он им больше не отвечал вообще: лежал, вытянув руки вдоль туловища, сводил мохнатые брови к переносице — сплошная и непреклонная линия. Гестаповец лениво и вкрадчиво, по-кошачьи, потянулся на табуретке, сожалеюще сказал:
— Слушайте, отчего эти советские не говорят добровольно? Отчего к ним надо применять меры физического воздействия?
— Русская нация необразованная. Варвары!
— Мы принуждены с варварами обращаться по-варварски, такова логика.. Скажите этому советскому на своем чисто русском: мы вынуждены причинить ему немножко боли.
Пока тот старательно выговаривал слова, гестаповец зевал и потягивался, как со сна. Сказал не то Лободе, не то следователю:
— С вашего позволения я позову Герхарда. Он большой специалист по этой части.
Что-то приказал по-немецки, отрывисто и резко, часовому в дверях; тот щелкнул каблуками, вышел и минутой позже появился в сопровождении приземистого, рябого, жующего какую-то жвачку парня, руки — до колен, в каждой по чемоданчику; одет в бриджи и сапоги, поверх майки — фартук, как у мастерового.
— Приступайте, Герхард, — сказал гестаповец.
Не переставая жевать, как корова, и с коровьим же бездумным взглядом Герхард раскрыл чемоданчики: металлические прутья, щипцы, ножи, пилы, иглы. Лобода подумал: «Специалист, мастер, это его инструмент». И почувствовал: изранен, избит и все-таки еще здоров и силен, а вот после того, что проделает с ним Герхард, будет искалечен.
— Будешь говорить?
Он не отвечал. Его истязали. Подушка, простыня, одеяло намокли кровью. Он терял сознание, его обрызгивали водой из графина. И снова Герхард брался за прут, финку, щипцы, толстую иглу. Приходя в сознание, Лобода думал: «Вытерпеть бы. Скорей бы кончали, освободился б от мучительства. А как жалко, что со мной умрут добытые данные…»
— Будешь говорить? Герхард! Поласкай!
Тело было и его и не его, и боль была его и не его; он будто бы через раз ощущал, как его все еще живую плоть рвут щипцы, полосует прут, протыкает игла. И когда боль пронзала электрическим током, тело молило разум: сжалься надо мной, прекрати это убивание, сознайся, что тебе стоит? Лободе стало страшно, и, чтобы подавить страх, он вдруг засмеялся, и чем страшней ему и больней было, тем громче он смеялся, всхлипывая и булькая кровью. И гестаповский офицер и следователь криминальной полиции почувствовали себя не в своей тарелке, и лишь Герхард как ни в чем не бывало продолжал делать то, что полагалось ему по службе, единственной мыслью его было: не рехнулся ли этот русский, под пытками такое бывало.
45
Где день и где ночь, где явь и где беспамятье, не определить: горячечная нескончаемая череда допросов и пыток, боли и страха, рождавшего бесстрашный смех. Когда допросов и пыток не было, боль оставалась, почти что неизменная, прочно поселилась под сердцем. Когда допросов и пыток не было, страха не оставалось, и не надо было бесстрашно смеяться и можно было думать обо всем. Он погибнет, но останется Лида, и, может быть, останется его сын или дочь: Лидуша говорила, что ей кажется, она забеременела. Она тогда огорчалась — не ко времени это, как и где рожать-то, а он был растерян: действительно, это чертовски все осложнит, — но вот теперь, перед смертью, благодарит судьбу, если жена его беременна. Он погибнет., но останутся партизаны, они не оставят Лиду в беде. Останется лейтенант
