что он убежал из-под стражи и собирался теперь уходить в изгнание, Ванюшка понял сразу.
Как мог, Ванюшка хитрил, изворачивался. Глухое отчаяние все более овладевало им. Чувствовал он себя кругом виноватым.
— Ежели ты только сейчас не отдашь!.. — грозно наступал на него Копейка.
— Попробуй не отдай! — предупреждала и Фроська, глядя на него тигром.
Фроська видела, что Ванюшка от волнения тяжело дышит. «Значит, не потерял еще совесть», — думала она и еще решительнее подступала к Ванюшке, не давая ему передышки.
И Ванюшка сдался.
— Принесу, — пообещал он, меняясь в лице, и поплелся обратно на кухню чайной.
Фроська и Копейка остались дожидаться у подъезда. Ванюшка задыхался. У него был один- единственный выход.
«Возьму», — лихорадочно думал он, стараясь побороть нахлынувшее отчаяние. «Никто не заметит», — подбадривал он себя, решаясь на отчаянный шаг.
Раньше за буфет Ванюшка заходил смело, без какой-либо задней мысли. Теперь пробирался за стеклянную стойку буфета медленно и осторожно, трусливо озираясь по сторонам. Но окружающим не было никакого дела до Ванюшки.
Посетители, как обычно, шумели за столиками. Новая судомойка, молоденькая деревенская девушка, усердно звенела над лоханью посудой и ножами. Мать Ванюшки отпускала обеды половым. Дед неторопливо и важно прохаживался за буфетом, беседуя с кем-то из посетителей.
Взглянув в окно, Ванюшка снова увидел Фроську. Она стояла у подъезда, словно солдат на часах. А Ванюшка вертелся за буфетом, косился на серебряные монеты и медяки, лежавшие в ящике кассы в своих гнездах, на скомканные кредитки и, обливаясь холодным потом, терпеливо ждал. Дождавшись, когда дед отлучился из кухни, а мать разговаривала с Любкой, Ванюшка решительно запустил руку в деревянный ящик кассы. Вытащив из заднего отделения зелененькую трехрублевую ассигнацию, смял и сунул в карман. Мельком взглянув на мать, он еще более побелел. Широко раскрытыми глазами смотрела она на него и, очевидно, все видела.
Не раздумывая, со всех ног, чуть не сбив деда в дверях, Ванюшка бросился из-за буфета к выходной двери на двор.
— Принес? — сунулась к нему Фроська.
Ничего не говоря, Ванюшка сунул ей в руки злосчастную трехрублевку и опрометью помчался к воротам дома.
Вернуться обратно на кухню он не мог. Уже на улице, за углом возле булочной, Ванюшку догнала запыхавшаяся мать. Она схватила его за руку и повела домой. Ванюшка покорно шел рядом, не вырываясь, опустив голову и чувствуя в груди необычайную пустоту. В глаза матери он боялся взглянуть.
Когда совсем стемнело, Царь со своей свитой, соблюдая необходимую осторожность, вышел из Скобского дворца. Вдали на значительном расстоянии шли добровольцы разведчики. По сторонам и по противоположному тротуару шла охрана, готовая в любую минуту прийти на помощь к Царю. Царя провожали Серега Копейка, Цветок и Фроська.
Узелок с разной снедью, завернутый во Фроськин ситцевый платок, бережно нес Цветок. Копейка, охраняя Царя, шел с железной палкой в руках. Фроська шла рядом с Царем.
На перекрестке у Большого проспекта скобари расстались с Царем. Цветок отдал узелок с продуктами. Каждый стремился пожать руку Царю, сказать на прощание что-нибудь ласковое, значительное.
— Возвращайся к нам, Тип, — упавшим голосом попросила на прощание Фроська.
— Я в-вернусь, — пообещал Царь, как-то странно заморгав глазами и не узнавая своего разом обмякшего голоса. Впервые он уходил от своих верных друзей, ближе которых у Типки на белом свете уже никого не было.
Дальше, по людной освещенной улице, Царь пошел один.
Ночевал он на берегу Финского залива в Галерной гавани, забравшись под опрокинутую лодку. Спал долго — спешить было некуда. И когда вылез из-под лодки и стал греться на песке под лучами солнца, время незаметно подвинулось к полудню.
Забрав свой наполовину опорожненный узелок, бодро шагал Типка к Невскому. Шел и видел перед собой Фросю, ее черные глаза, слышал ее голос. Накануне, когда они вместе сидели на чердаке, она спросила:
— Ты что же, Тип, к нам никогда и не вернешься?
— Вернусь, — ответил он.
— Возвращайся, — тихо попросила она.
Ласкового слова для Фроси у Типки в ту минуту не нашлось. Не нашлось нужного слова и когда они расставались, хотя Фрося снова повторила свою просьбу: «Возвращайся к нам, Тип». Теперь Типка горько жалел, что так ничего и не сказал Фросе.
Закинув за спину узелок, сунув по своей неизменной привычке руку в карман широких штанов и выставив грудь в полосатой тельняшке, уходил Царь все дальше и дальше от Скобского дворца.
На Малом проспекте его внимание привлекло свеженаклеенное объявление главнокомандующего армией генерала Рузского о начавшихся забастовках в Петрограде. Генерал призывал рабочих не бастовать. Типка понимал теперь, что найденные им листовки имели какое-то отношение к приказу генерала Рузского.
Вдали, куда держал путь Типка, сияла на солнце громадная золотая голова Исаакия. Перед ней торчал, уткнувшись в безоблачное небо, острый как штык шпиль Адмиралтейства.
На набережной Царь нарвался на городового. Скрыться он не успел. Но городовой отнесся к Царю милостиво и только назидательно пожурил:
— Прешь, как дубина, напролом. Видишь, чистая публика идет. Взял посторонился бы...
Царь ничего не ответил, поспешно удаляясь от городового. Шел он по-прежнему напролом, порой задевая встречных. Ему давали дорогу, сторонились и при этом ворчали:
— Безобразие!
На площади возле Крюкова канала маршировали запасные.
Мимо громадных, многоэтажных домов Невского, одетых в гранит и базальт, по широким асфальтовым тротуарам безостановочно текли потоки нарядно и пестро одетых люден. Блестели под полосатыми полотняными шатрами зеркальные витрины магазинов с выставленной в них всякой всячиной. Неумолчно звенели по блестящим рельсам красно-желтые трамваи, облепленные пассажирами. Стремительно пролетали мимо, сверкая лаком и сбруей, быстрые, как ветер, лихачи. Мелькали автомашины, оставляя позади себя серые дымки. Царь подошел к Казанскому собору, поглядел на массивные полированные гранитные колонны, на чугунные цепи между ними. Прошел по Аничкову мосту мимо вздыбившихся бронзовых коней, которых крепко держали бронзовые полуголые фигуры.
— Ишь ты!.. — удивленно качал головой Типка, поражаясь бесстрашию и мужеству окаменевших людей. Силу и ловкость он очень любил.
Теперь, когда он расставался с Питером, может быть надолго, все попадавшееся Типке на пути воспринималось по-особому, словно он видел это впервые.
Но вот людской поток на улице как-то странно заволновался, зашумел, когда мимо Типки проследовала нарядная кавалькада лошадей.
— Царь! Царь! — послышались удивленные голоса.
Вслед за казачьими конями, очищавшими путь впереди, показалась запряженная парой рослых белоснежных лошадей широкая черная коляска на дутых резиновых шинах. Рядом с казачьим офицером в парадном мундире на высоком облучке сидел и правил лошадьми дородный кучер-бородач. Во всю грудь у него блестели серебряные медали.
Позади бородача в коляске сидел вместе со своим сыном — наследником престола царь Российской империи Николай Романов. Был он в военном мундире с орденами и медалями на груди. У наследника тоже висела на груди серебряная медаль, и он тоже был в военном кителе и в фуражке с золотой кокардой.
Настоящего живого царя Типка видел впервые в своей жизни. Видел близко и отчетливо, в двух-трех