Ванюшкиной матерью и с дедом, зная, что тот любит поговорить. Но при этом она не забывала заглянуть в большой и малый залы, явно не доверяя Ванюшке.
— Ну, Якунькин-Ванькин! — усмехался потом дед. — Сноха-то у нас будет речистая, приветливая...
Ванюшка, насупившись, молчал.
— Огонь девка! — хвалила Фроську и мать Ванюшки. Ей нравилось, что девчонка такая хозяйственная и не равнодушна к сыну. Но сам Ванюшка молчал. Он-то хорошо знал, почему каждый раз так долго разговаривает на кухне Фроська.
Прошла неделя, наступила другая... Царь не появлялся.
— Уехал воевать, — оправдывался перед ребятами Ванюшка. Он страдал больше всех, боясь прослыть хвастуном и обманщиком.
Цветок хранил гордое молчание. Он ничего не спрашивал у Ванюшки. Но среди девчонок, не утерпев, похвалился:
— Говорил я, заарестовали Царя на Апраксином рынке. Сидит в кутузке.
Когда он это говорил, никто на дворе не мог припомнить.
Нашлись ребята, которые поверили ему.
Прошла еще неделя.
О своей встрече с Типкой Царем Ванюшка уже начал позабывать. Новые события назревали в Петрограде. Забастовали многие фабрики и заводы.
Ребята на дворе хвалились, кто у кого забастовал.
— У тебя батька никогда не забастует, — корила Цветка Дунечка Пузина.
Цветок, недовольно вздергивая плечами, отмалчивался. Его отец, дворник Кузьма, ходил растерянный, уже ни во что не вмешиваясь. Когда Ванюшка бежал с улицы на кухню чайной, в темном подъезде на площадке он услышал, как чей-то глухой голос торопливо говорил:
— Сорок тысяч бастует!
— Завтра не то будет, — обещал другой, более звонкий.
— Разгневался народ, — разглагольствовал на кухне и дед. — Выхода не видит.
— Успокоят, — обнадеживал Младенец, вытирая катившийся с безбородого лица пот. — Народ — солома! Пошумит и обмякнет.
— Вряд ли... — не соглашался с ним Николай Петрович.
Он оказался прав. На следующий день разрозненные забастовки стали превращаться во всеобщую. Забастовали некоторые заводы и на Васильевском острове.
Ванюшка возвращался из школы, когда толпившиеся в очереди на Гаванской улице, не дождавшись хлеба, яростно бросились громить булочную. Звенели, рассыпаясь осколками, разбитые витрины, трещала срываемая с петель дверь. Сгрудившаяся громадная толпа буйно ревела, махала пустыми сумками, корзинками, запрудив всю улицу. Остановились трамваи, с трудом пробивались извозчики.
— Хлеба! — гулко прокатывалось по улице. — Хлеба-а!..
В булочной хлеба не оказалось, но в кладовой нашлись сухари, баранки. Через минуту они растаяли в толпе. Но народ не расходился, все прибывал. А над входом в булочную, дразня собравшихся, висел большой позолоченный деревянный крендель. Кто-то сшиб и крендель. Он упал на мостовую и раскололся на части. Подоспел наряд полиции. Толпа еще более загорелась гневом.
— Мы с голодухи мрем! Хлеба давайте! — кричали разъяренные женщины, махая руками, наскакивая с кулаками на городовых.
Костлявая, изможденная женщина с грудным ребенком на руках, выскочив из толпы, подбежала к околоточному и тонким, захлебывающимся голосом закричала:
— На, бери! — Она совала в руки околоточного своего ребенка. — Второй день не евши!
На помощь городовым прискакали казаки.
— Расходись! Стрелять будем! — кричал с коня молодой бравый сотник с серьгой, оттесняя толпу.
Неохотно толпа подалась назад, и люди шумно стали расходиться. Побежал домой и Ванюшка, размышляя о происшедшем.
— Где ты так долго пропадал? — поинтересовалась в чайной мать, когда он появился, раскрасневшийся от мороза.
— На Гаванской булочную громили! — объяснил Ванюшка, сбрасывая с плеч ранец. Он вынул из кармана пару баранок и фунтовую гирьку, которую как трофей захватил из разгромленной булочной.
Мать заморгала глазами и побледнела.
— Тебя же затоптать могли! — ужаснулась она.
Дед тоже неодобрительно покачал головой.
Ванюшка самодовольно усмехнулся и, раздевшись, сел за стол делать уроки. Но сидеть спокойно он не мог. Словно на толкучке, в переполненной чайной шумели и галдели посетители. Змеились к темному от копоти потолку желтые дымки махорки. Звенела посуда. Вырывались из гула громкие голоса:
— Супротив мирного времени цены втрое вскочили!
— На сахар карточки ввели, теперь и на остальное!
— Голод надвигается! Беженцы нахлынули.
— Кругом измена. Царица — немка!
— Разваливается наше государство!
Ванюшка долго пробыл на кухне чайной, и все время там шли одни и те же разговоры. Надоело слушать. Он отправился во двор.
У подъезда со своими подружками сидела Фроська и тоже вела разговор про голод:
— Верите, девочки, у меня со вчерашнего дня хлебной крошки во рту не было. Не знаю, как меня ноги носят...
Ванюшка участливо взглянул ей в глаза, не раздумывая, вынул из кармана баранки и положил Фроське на колени. Считал он своим долгом поделиться с ней.
— Ешь и поправляйся... — приказал он.
Наступило неловкое молчание. Но Фроська нашлась:
— Спасибочко тебе большущее. Дурак ты питерский! — и сбросила с колен баранки.
Ванюшка не стал собирать со снега баранки и поспешно, согнувшись, удалился, чувствуя, что погибает от своей доброты. Его догнал услужливый Жучок, протянул одну баранку, а другую придержал у себя.
— Злюка, — сообщил он. — Тебя ругает...
Больше Ванюшка на двор не выходил. Вечером, когда он полусонный возвращался из чайной домой, на улице громко процокали по замерзшему булыжнику полицейские кони.
— Начинается, — говорили столпившиеся у ворот рабочие.
Кто-то из них негромко, но уверенно добавил:
— Революция!
На другой день во двор влетел Кузька Жучок.
— Ребята-а, — завопил он, — в очереди с городовыми дерутся! — И он кубарем покатился обратно.
Сразу же двор опустел. У кооперативной лавки «Вперед» сгрудилась большая толпа. Все махали руками, сумками, кричали, напирая на стоявших у лавки в черных шинелях городовых. Но тут, протарахтев, остановились две грузовые машины, прикрытые брезентом.
— Хлеб привезли-и!.. — сотней голосов заговорила улица, и все бросились к очереди занимать свое место.
Но хлеба хватило не всем. На панели снова стала расти толпа.
Внезапно тревожно загудел фабричный гудок.
— На механическом! — раздались голоса.
Загудел он в неурочное время. «Забастовка!..» — эхом пронеслось по улице. Многие бросились к заводу.
