— Что ты помнишь?
— Что у нас никого нет, и что идем мы из Аммахаго.
— Правильно, сынок. И еще помни: если ты проговоришься, то нас убьют.
Они снова молча бредут по дороге, которая тоже погрузилась во тьму, сделав невидимыми мелкие острые камешки. О них так легко зашибить или порезать ногу. Но вот последние солнечные лучи погасли, и теперь они уже бредут в полной темноте.
Хочется есть. И пить. И еще хочется спать.
— Еще немного. Потерпи.
Она повторила это уже раз двадцать. Она не слышит себя. Глаза ее пусты, лицо искажено. Она думает о том, что случилось там, в селении. О том страшном, что сломало их жизнь.
Но Нгар слишком устал. И еще — он слишком мал, чтобы понимать то, что произошло.
Еще недавно у него был отец. Была добрая Хахима — его бабушка; от ее почерневших рук всегда так сладко пахло свежими лепешками.
И были детские игры на пыльном дворе, и на дороге, куда он бегал вслед за старшими детьми. И были свои маленькие горести и маленькие радости.
Теперь ничего этого нет. Осталась одна печаль, огромная, как ночь. Беспросветная. Холодящая сердце.
Потом он вспомнит. Потом. Он все вспомнит, и будет нести это воспоминание через всю жизнь — хотя вспоминать будет все реже, и прошлое будет с годами меркнуть, гаснуть, как гаснет вечерний свет уходящего дня.
Отец Нгара — огромный, чернобородый, — отбрасывает полог и входит в низкую комнату с закопченными стенами. Он что-то сердито говорит, от его голоса мелко дребезжит слюда в маленьком окошке. Нгар — совсем малютка — поднимается на ноги в своей колыбели. Колыбель — закуток из камней, выложенный внутри кусками старого войлока. Нгар узнает отца. Он рад. Он тоже кричит — радостно, изо всех сил.
Но отец почему-то не рад. Он поворачивается к сыну, размахивается своей огромной, как потолочная балка рукой и…
Темнота. Кто-то плачет совсем рядом. Но это не Нгар. Нгар чувствует тепло, чувствует запах — бесконечно родной, вызывающий восторг. Это запах матери. Она поднимает Нгара, прижимает к горячей и мокрой щеке. Нгар молчит. И молчит мать.
Почему она молчит? Почему ни о чем не спрашивает, не щекочет губами пальчики, не целует в глаза?..
Нгару больно. Он пробует вырваться из слишком крепких материнских объятий. Ему все больнее. Что-то болит внутри, режет, болит, его сейчас стошнит…
Он заливается тонким жалобным криком.
Но мать зажимает ему рот рукой. Нельзя, тихо, нельзя.
Проснется отец. Он не любит, когда ты кричишь. Сделает больно.
Молчи, молчи!..
Она дает ему грудь. Нгар еще немного скулит, потом успокаивается, и лишь иногда, перестав сосать, всхлипывает.
Все хорошо. Все уже хорошо…
Вот и утро вползает в слюдяное окно. У очага хлопочет Хахима. А со двора доносится что-то непонятное. Звуки ударов и сдавленные вопли. Хахима хлопочет слишком усердно, преувеличенно громко гремит посудой, и что-то беспрерывно говорит, перескакивая с пятого на десятое. Она говорит, а сама прислушивается к тому, что происходит во дворе, за закопченной стеной.
Нгар уже кое-что помнит. Он привык к этим утренним стонам за стенкой, к снованию Хахимы у очага. Он знает, что будет дальше. Войдет отец, что-то рявкнет, а то и топнет ногой. И Хахима мгновенно исчезнет.
Нгар и отец останутся одни. Нгар, покачиваясь на нетвердых еще ножках, стоит в колыбели, обеими руками ухватившись за край.
Он не плачет. Не улыбается. Он просто смотрит. И отец, стоя посреди комнаты, которая для него слишком мала, тоже просто смотрит на Нгара.
А за стенкой — всхлипы и плач, и бормотанье Хахимы.
Он уже больше не в силах идти. Он садится прямо на дорогу.
Тяжелый, всепоглощающий сон наваливается на него, опрокидывает в теплую невидимую пыль…
Потом он чувствует покачивание. Ему уютно на руках у матери.
Он сквозь сон слышит какой-то шум, чувствует приближение множества людей, огни, многоголосый говор.
Мать укладывает его на охапку сена перед костром, накрывает сверху своим стареньким выцветшим платком. Нгар мирно спит.
А мать сидит возле него, глядя в огонь. Рядом, вокруг костра, на сене, на подстилках, храпят люди. Вокруг — множество костров, телеги, стреноженные лошади. Одни, побогаче, раскинули шатры, другие — победнее — ночуют прямо на земле, у костров. Это паломники, заночевавшие у стен Хатуары, не успевшие войти в город до того, как закрылись городские ворота.
Хатуара — город храмов и нищих. Есть Верхний город, на холме.
В Верхнем городе великолепные здания, сады и фонтаны, монахи и паломники. Есть Нижний город — поясом окружившее холм скопище лачуг.
Вскоре взойдет над синим хребтом солнце, позолотит островерхие крыши храмов. Откроются ворота и город оживет, забурлит, как растревоженный муравейник. В этом муравейнике легко будет затеряться бедно одетой женщине и ее маленькому сыну.
СУЭ
Когда луна ушла и ночь стала отступать на запад, за оградой лагеря запылал погребальный костер.
Дух таосца Аббу, получивший посвящение, отправился в аххумский рай, на корабль- Первоземлю.
Нгар приказал выслать отряды на север и запад.
— Приведите хотя бы одного данахца, который знает секреты этой крепости. Мы не начнем штурма, пока не узнаем, сколько бойцов в Суэ, каков у них запас железных стрел, и есть ли другие способы проникнуть в город, кроме крепостных ворот.
Отдав распоряжения, Нгар вновь сел в седло, решив своими глазами и при свете дня осмотреть крепость.
На этот раз, кроме тысячников и ординарцев, его сопровождали телохранители и турма всадников.
Тысячники вполне одобрили распоряжения Нгара. Отряд с рассветом выехал из лагеря и поскакал к городским стенам.
Объезд города и окрестностей не принес ничего утешительного.
Нгар всюду видел надежные укрепления и воинов на стенах, от которых приходилось держаться подальше, ибо проклятые арбалеты били слишком далеко и слишком точно. Нгар узнал, кроме того, что вход в гавань Суэ перегорожен цепями и потопленными барками, и в гавани в полной готовности стоят несколько боевых кораблей и добрая сотня лодок со стрелками.
