него не было.
В это общество его приняли в июне 1924 года, когда звезда его уже начала закатываться. В пространной анкете из 43 пунктов Троцкий добросовестно зафиксировал, что местожительство его — 'в Кремле', профессия — 'литератор-революционер', образование — 'среднее', сословие — 'сын колониста- землевладельца', в каких тюрьмах сидел — 'Николаевской, Одесской, Московской, Иркутской, Александровской, в 'Крестах'…[100] В Обществе было много ветеранов, которые о всех трех русских революциях знали нечто такое, что могло бы обогатить будущую 'Историю'. С самого начала в Обществе стал издаваться журнал 'Каторга и ссылка', накапливаться фонд воспоминаний, документов, различных свидетельств. Новый член Общества намеревался воспользоваться его архивами.
Троцкий, закончив свою 'Историю', еще не знал, что Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев доживает последние месяцы. Члены парткомиссии Я.Петерс и П.Поспелов после 'проверки и ревизии' Общества докладывали Председателю комиссии партийного контроля при ЦК Н.И.Ежову и его заместителю М.Ф.Шкирятову: '…состав Общества на I.IV.35 г.: членов ВКП(б) — 1307 человек, беспартийных — 1494 чел. Выходцы из других партий — 57 процентов'. Петерс и Поспелов сообщали в своей записке, что в Обществе преобладают бывшие эсеры и меньшевики, 'тесно спаянные между собой старыми связями'. После убийства Кирова 'было арестовано 40–50 членов Общества'. Вся докладная — длинный перечень политических криминалов: 'эсер Андреев, меньшевики Дрикер, Типулков, Фельдман и др. называют органы НКВД 'охранкой'. В своих изданиях, гласит записка партийных инквизиторов, 'Общество особый упор делает на Бакунине, Лаврове, Ткачеве, Радищеве, Огареве, Лунине и др.' Половина авторов журнала — народники, эсеры и меньшевики. 'В журнале есть статьи о Ницше, пишут о Керенском…' В одном из номеров, сообщают Петерс и Поспелов, утверждается, что 'не было бы Октября, если бы не было Февраля', идеализируется казачество, косвенно ставятся под сомнение 'некоторые классические положения товарища Сталина'. Дело дошло до того, что среди бывших каторжан бытовало мнение: 'Общество должно защищать своих членов, если их арестует и Соввласть'.
В заключении записки фактически ставился вопрос о ликвидации Общества [101]. Естественно, Сталин согласился с этим предложением. Так Троцкий 'выбыл' из Общества, не зная об этом. Кстати, сразу же после ликвидации Общества Горький с разрешения Сталина изъял для Союза писателей значительную часть библиотеки политкаторжан, а Ворошилов — сочинский санаторий для своего наркомата[102]. В тоталитарном обществе не нужны были ни люди, ни документы, ни архивы, которые слишком много знали и могли бросить тень на официальную историю.
Троцкий был согласен с многими членами Общества в объяснении причин и генезиса революции: не только глубокий кризис старого мира, но и историческое нетерпение ускоряют социальный взрыв. Любые катастрофы, потрясения, политические катаклизмы неимоверно быстро способствуют вызреванию революции. Таким ускорителем, писал Троцкий, явилась империалистическая война. При невнимательном прочтении 'Истории' Троцкого может сложиться впечатление, что это летопись деятельности ЦК, различных Советов и наркоматов. Но нет. Троцкий ненавязчиво проводит мысль о глубокой связи настроений масс, классов, народов с реальной ситуацией. Однако, как ортодоксальный марксист, Троцкий ни на миг не сомневается в 'историческом праве' коммунистов насильственно переделывать мир.
Обладая энциклопедическими знаниями, Троцкий изображал русскую революцию, постоянно держа перед своим мысленным взором коллизии Великой французской революции. Здесь он не был оригинален. Все руководители русской революции были якобинцами и часто меряли свои помыслы и шаги мерками Робеспьера, Марата, Дантона, Сен-Жюста… В критические моменты в 1918–1919 годах Троцкий внутренне чувствовал себя как бы членом Конвента и главой Комитета общественного спасения. Он, наверное, понимал, что порой играл роль Лазара Карно — крупного военного руководителя и организатора Французской революции.
Но наиболее полно и постоянно при историческом анализе Троцкий использовал феномен термидора. Пришествие сталинизма Троцкий расценил как проявление термидорианской закономерности, когда подлинно революционные силы теряют бдительность и на благодатной почве перемен вырастает новый привилегированный слой. Когда праздник революции кончается, отмечал он, начинаются серые, холодные и голодные будни. Не все в состоянии тогда понять, что 'нужда — не результат революции, а лишь ступень к лучшему будущему'. Но эти будни всегда, горько замечает Троцкий, остужают дух революции. Здесь — один из истоков термидора.
Проводя исторические аналогии и рассматривая различия между французским и советским термидором, историк ищет внутренние закономерности этого исторического процесса. 'Французский термидор, начатый якобинцами левого крыла, в конце концов превратился в реакцию против якобинцев в целом. Имя террористов, монтаньяров, якобинцев стало поносным. В провинции срубали деревья свободы и попирали ногами трехцветную кокарду…' В России многое было иначе. 'Тоталитарная партия включала в себя все элементы, необходимые для реакции, мобилизовывала их под официальным знаменем революции. Партия не терпела никакой конкуренции даже в борьбе со своими врагами. Борьба против троцкистов не превратилась в борьбу против большевиков, потому что партия поглотила эту борьбу целиком, поставила ей известные пределы и вела ее якобы от имени большевизма'[103].
Троцкий неоднократно возвращается к выяснению соотношения 'лидеры — партия — класс — масса'. Он фактически утверждает, что в этой системе баланс бывает редко. Задача лидеров — не оторваться от массы. Для решения этой задачи есть партия, рекрутируемая из пролетарского класса. Но когда удается партию заменить аппаратом, считает историк, лидер становится цезарем, а масса — бесформенным объектом для манипулирования.
Троцкий-историк чрезвычайно полемичен. Это, впрочем, традиция русских революционеров. Враги Октября у Троцкого изображены рельефно, ярко, но, как правило, уничижительно. Будь ли это Романов, Керенский или Прокопович с Авксентьевым, Троцкий одинаково щедр на краски и оттенки, чтобы силуэт на историческом фоне стал отчетливым и определенным. Нередко Троцкий в своей критике беспощаден не только к врагам, но и людям из своего лагеря. Так, прочитав статью военного теоретика Ф.Гершельмана 'Возможна ли война в будущем', Троцкий решил ответить публично. Но само название статьи-ответа оскорбительно: 'Глубокомысленное пустословие'. Критическая часть статьи безапелляционна: 'Автор начинает, как и полагается стародуму, от печки, т. е. от беспомощного в исторических вопросах схоласта Леера (кстати, одного из крупных и оригинальных военных теоретиков России начала века, автора книги 'Обзор войн России от Петра Великого до наших дней', многочисленных трудов по стратегии и военной истории. —
Иногда эта критика у Троцкого более тонка. Например, говоря о роли Мартова на II съезде Советов, Троцкий называет его 'Гамлетом демократического социализма'.'…Мартов делал шаг вперед, когда революция откатывала, как в июле; теперь, когда революция готовилась совершить львиный скачок, Мартов отступал. Уход правых лишил его возможности парламентского маневрирования… Он спешил покинуть съезд, чтоб оторваться от восстания'[105]. Политические оценки Троцкого всегда рельефно-определенны, но часто оскорбительны. Для нею Мартов, Суханов, Абрамович, любой другой политический оппонент — лишь один из 'артистов' исторической сцены, на которой каждый играет свою роль. И он — тоже.
Говоря о вождях революции, Троцкий, естественно, очень много пишет о Ленине. Нельзя не отметить интеллектуального изящества и психологической тонкости историка в описании бесспорного вождя. Но… закрывая книгу о русской революции, начинаешь чувствовать, что культовая апологетика, против которой вроде бы выступали и Ленин и Троцкий, рождалась и благодаря усилиям последнего. Трудно поверить, что Ленин-человек обладал 'исключительно' позитивными качествами. Троцкий, до революции не скупившийся на обидные эпитеты, после Октября придерживался совсем другой тональности — превосходной.
Николай Владиславович Вольский (Валентинов), близко познакомившийся с Лениным еще в 1904 году,
