— Я не о том… Не могу же я заявиться в ординаторскую и учинить допрос Александру Павловичу…
— Допрос? Почему — допрос?
Хомский отчаянно вздохнул и признался:
— Я, доктор, занимаюсь убийством нашего товарища…
Какое-то время Ватников молча смотрел на него. Потом медленно проговорил:
— Значит, ваше сотрясение мозга…
Тот улыбнулся тонко, в меру умения:
— Элементарно, доктор Ватников! Но это исключительно между нами… Если что, я пойду в отрицаловку.
Теперь на лице психиатра возник неподдельный интерес, сугубо профессиональный.
— Так-так. Очень хорошо. И вам понадобился я? Вы хорошо подумали, прежде чем ко мне обратиться?
— Ну да. Мне нужно, чтобы вы стали, как говорится, моими глазами и ушами. Тайным помощником. Разведчиком в стане врага.
Глаза у Хомского были мутные, с красными прожилками, а из ушей несло адской скверной. Содрогнувшись от предложенной роли, Ватников молвил:
— Вы что же — считаете, будто я соглашусь…
Сказанное не укладывалось у него в голове. Безумец с посттравматическим, да еще и алкогольным изменением личности берет в подручные психиатра, человека с высшим образованием. Но почему? Вырисовывался полный анекдот.
Хомский кивнул:
— А я со своей стороны обещаю держать вас в курсе всего, что узнаю. От соседей. От сестер…
Ватников по-прежнему ничего не понимал, но решил до поры не показывать этого.
— И у вас уже имеются соображения?
— Имеются, имеются. Это доктор наш убил, Александр Павлович.
Ватников облегченно вздохнул: все разъяснилось. Беседа входила в привычное для него русло. Строго профессиональное.
— Так-так-так. А почему же вы решили, что Александр Павлович убил?
Ватников старался говорить мягче, чтобы не спугнуть помешанного, и это давалось ему легко, благо нарабатывалось годами.
Хомский начал загибать пальцы:
— Во-первых, сосед хотел на него жалобу написать. И уже начал. У него бумага лежала на тумбочке, и заглавие проставлено. А утром там ничего не было, я сразу проверил. Никакой бумаги. Куда она делась?
Ватников недоуменно пожал плечами:
— Он мог передумать. Ему могло не понравиться написанное. Скомкал и бросил в помойку. Об этом вы не подумали?
— Я поискал в помойке, — возразил Хомский. — Пусто. И передумать он не мог. Он — знаете, как это бывает — прямо завелся. Урою, говорил, доктора, гад буду.
— За что же?
— Александр Павлович подумывал выписать всю палату за пьяное дело. И что-то еще такое нахимичил в приемнике. Там шум поднялся, кто-то упал с каталки.
— Да, — с готовностью припомнил Ватников, не переча больному. — Верно, такие планы у него были. Хотя про каталку я ничего не знаю.
— Вот я и говорю. А сосед погибший был блатной. Он косил от чего-то — от армии, наверное. Нам не сказал, но такое за версту видно. Он нас вообще не шибко уважал, гнушался нашей компанией.
— Однако пить с вами он не гнушался?
— Так дело-то одно делаем. Все живые, всем нужно.
В голосе Хомского звучала спокойная и мудрая убежденность.
Ватников покрутил усы, обдумывая, как бы пограмотнее отразить в истории болезни деловое предложение собеседника. Алкоголизм больного тоже сыграл свою роль, и при поверхностном рассмотрении получалось замысловато, но в глубине угадывалась огромная работа по разрушению мозга. Паранойяльный синдром? Параноидный бред? Парафренный? Сверхценная идея? Но не белая горячка. Вот если бы Александр Павлович вдруг сделался в представлении Хомского маленьким, забрался в карман и угрожал оттуда скальпелем — тогда конечно. А пока…
Ватников решил, что материала пока маловато.
— Ну, хорошо, — молвил он вкрадчиво. — Вы сказали 'во-первых'. А что во-вторых?
— А то, что больше убивать некому. В нашей хате все спали без памяти, а больше тем вечером никто в отделении не злоупотреблял… Уж я-то знаю. Никто не мог с пьяных глаз ворваться в сортир и стукнуть по голове. Да и в сортире…
— Значит, ваша палата все-таки перепилась? — быстро переспросил психиатр. — Не отрицаете?
— Не отрицаю, — важно ответил Хомский. — Но дело-то прошлое. Задним числом не наказывают.
— И победителей не судят, а побежденному — горе. Это понятно. Вы что-то начали говорить, я вам помешал, продолжайте.
— Я говорю, что в общем сортире ему было нечего делать. У него имелся ключ от отдельного, — повторил Хомский соображения, ранее высказанные братьям Гавриловым.
Ватников немного смутился. В том, что рассказывал ему этот идиот, прослеживалась некая система, не лишенная логики. Конечно, у помешанных такое случается сплошь и рядом. Но не у таких опустившихся, безмозглых существ, каким виделся Ватникову Хомский. Его слова не укладывались в симптоматику, характерную для последствий черепно-мозговой травмы, осложненной алкоголизмом — или наоборот, алкоголизма, осложненного последствиями травмы. Да и самой травмой. Стоп! Хомский не всегда был алкоголиком и ничтожеством, у него — минуточку-минуточку — даже образование высшее!
В памяти доктора неожиданно всплыли жаркие афганские будни. В частности, осведомители из местного населения, которые время от времени появлялись и сообщали очевидную нелепицу, которая, однако, подтверждалась впоследствии. Не всегда, но подтверждалась. И лучше было поверить в национально-освободительную банду, которая выросла на ровном месте из ниоткуда — там, где по данным разведки ее никак не могло оказаться. Нежели чем угодить под обстрел в полном составе, беззащитной колонной. Эти осведомители бывали на вид сущими ишаками: тупые морды с кустиками растительности, грязное тряпье, стеклянные глаза. Они чем-то напоминали Хомского…
Ватников помотал головой, отрекаясь от наваждения. Не сошел ли он сам с ума? Его же ранили только в руку, не в голову. При чем тут продажные духи?
Итак, диагноз.
— Продолжайте, я слушаю вас крайне внимательно, — Ватников постарался вложить в свои слова щедрую порцию участия и заботы. И постарался выглядеть всерьез озадаченным гипотезами Хомского.
Тот печально развел руками:
— А это и все… пока. Вы бы, доктор, побеседовали осторожненько с Александром Павловичем, а? На предмет ночных событий. Я слышал, он куда-то ходил. Не сам слышал, люди говорят. Будто его ночью вызывали. Вот вы бы и поинтересовались, вам он охотно расскажет. И докторов из приемного покоя спросите…
— Но если Александр Павлович убил вашего соседа, то он, согласитесь, не станет мне ничего рассказывать. Во всяком случае, не скажет правду.
— Пусть говорит неправду. Это все равно.
7
