Но отец не стал выкапывать зарытые в саду бомбомет или «огнедышку», он отправился в замок нгомбо с древним приспособлением для охоты на обычного лесного зверя. Это был своего рода вызов: я и так сумею победить, я все равно не погибну – вам назло. Как отец добирался до Мокрой развилки (без малого сто десять верст от Кедрина), не знаю. Я приехал в Дутов на скором поезде, а от станции пятнадцать верст катил на таксомоторе. Шоферу, само собой, я заплатил вдвое.

Полдороги от развилки к «замку» мы прошли пешком – по накатанному проселку. От долгой ходьбы отец сильно устал, а затем нас подвез на телеге здешний лесник. Ему было что рассказать о нгомбо, и он не казался любителем сплетен – серьезный был мужик, основательный.

– Однажды увидали селяне: из чащобы неостановно лезут черти настоящие, прям-таки валом валят. Поначалу всех жуть охватила. Ведь в наших местах отродясь этой нечисти не водилось. Но черти нападать на людей вроде не собирались, своим делом были заняты. И народ притерпелся… Хреновину эту построили всего за месяц, – размеренно повествовал лесник – бородатый, в ватнике, армейских галифе, кирзачах и заношенной фуражке с зеленым околышем, но без кокарды. – У нас она Горой зовется. Если б своими глазами не видел, не поверил бы. Я дважды по нескольку часов кряду сиживал с биноклем на «скворечне». Есть у меня местечко на вековой сосне. Черти копошились на лесах круглые сутки. А когда Гора была готова, на многих опять страх напал. – Голос лесника начал похрипывать, подрагивать. – Шесть семейств к родным подались, скотину с собой угнав. Стало ясно как божий день: не уйдут теперь «трубочисты» отсюда, поселились на веки вечные. А по соседству с чертями жить – кому охота?

У лесника было лицо человека, много на своем веку повидавшего, но сейчас оно выражало удивление и испуг. Перед нами, непобедимыми кедринскими и-чу, ему незачем было сдерживаться: мы обязательно поймем его и простим невольную слабость.

Лесник почесал затылок, потом лоб, спустился к переносице и закончил верхней губой, скрытой под густыми усами. Своего рода ритуал. Всяк управляется с собой как умеет. Успокоился малость, продолжил:

– Новые черти, вылезя из леса, скрывались в ентой хреновине и потом редко выходили наружу. Ездили на подводах в Дутов за провизией, у местных покупать не пытались – видно, ума хватило: ни картошинки Не продадим, хоть горы золотые нам сули. А как-то раз поутру влез я на «скворечню» глянуть, что у чертей творится, и волосы у меня дыбком поднялись. Верхушка хреновины скелетами была покрыта – узор кто-то ночью выложил. И плясали скелеты эти, с места не сходя.

Настоящие скелеты – голые, белые, – то ли обглоданные, то ли в супце вываренные. Тут уж народ наш от страха ополоумел, мужики бросились скарб на телеги грузить, бабы – детишек одевать. А староста Антип Федулов вскочил на жеребца своего Поедая и помчал в город – солдат вызывать. И больше его с той поры не видали. Доехал он до Дутова и на обратном пути сгинул или сразу черти подстерегли – один бог знает… Солдаты так и так назавтра прибыли – рота цельная, хотя к действиям боевым ничуть не годная.

Лесник мало-помалу взбодрился, повеселел. Кнутом стал домахивать, и лошаденка его снулая припустила.

– Командир – поперек себя шире, пузо бочонком, только на девок буркал да самогонку вынюхивал. Фельдъебель ихний – усы до колен, на вид грозен, а солдат так и не смог к Горе погнать. Жуть на них напала великая: коленки тряслись, как у пацанят сопливых, кто плакал навзрыд, кто обделался – срамота, да и только. Покричали, затворами поляз-гали да и утекли в Дутов, на рысях унеслись – будто и не было вовсе. А больше из города никто не приезжал. Вот до сих пор и нет управы на чертей ентих…

При виде верхушки Горы, которая показалась над лесом, возница замолк, а еще через минуту пробубнил, что дальше не поедет – хоть режь и не нужны ему наши деньги и вообще ничего не нужно. «Тпррру!» – натянул поводья. Лошадка стала.

Мы слезли с подводы и пошли пешком. Гора была похожа на огромный муравейник – как если бы муравьи обшили его досками и покрасили в коричневый цвет. Над ней вился бурый дымок, и все явственней мы чувствовали запах – сладковатый, отдающий паром. Когда отец принюхался, на лице его появилось странное выражение, как будто все это он уже знает, видел и тщетно надеялся позабыть навсегда.

Я обернулся, в последний раз глянув на дюжину убитых охранников-нгомбо, пошагал вслед за отцом и вдруг понял: что-то не так. Остановился, посмотрел снова и глазам своим не поверил: червяков не было и в помине – мертвецы как мертвецы, пулями посеченные. Не хуже и не лучше прочих. Морок – не иначе…

Мы с натугой отворили тяжеленную медную дверь о пяти запорах. Была она наверняка откуда-то снята и притащена сюда – позеленевшая от старости, изукрашенная причудливым растительным узором, вот только вместо стволов древесных были изображены змеиные тулова. А за дверью открылась галерея, освещенная наляпанными по потолку фосфоресцирующими пятнами. Их зеленое свечение делало ее похожей на подземную фабрику боевых грибов. Есть такая у фаньских и-чу…

Галерея эта медленно закруглялась, спиралью поднимаясь к вершине Горы. Очень скоро мы обнаружили живность. Много живности – даже слишком. Огромные пауки, каких я доселе видел лишь в Каменском краеведческом музее – в отделе чудовищ. Чучела поставлял туда лучший губернский таксидермист старый и-чу Сулеймен Тагаев.

Самые крупные пауки были размером с кулак, но мух не наблюдалось. Черно-серые твари сидели на светящемся потолке и внимательно смотрели на нас десятками круглых глаз-бусинок. Порой кто-нибудь отцеплялся от потолка и, выпустив нить, стремительно бросался вниз, прямо нам на головы. Первых двух я разнес на лету, и нас с отцом с ног до головы забрызгало пахучей беловатой дрянью. Хорошо хоть она оказалась неядовитой – не то что у ярцевских рыбокрыс.

Однако в третий раз я промазал. И тут стало ясно, что пауки не собирались накидываться на нас, они просто играли. У самой моей головы паук, напружив десять шипастых, волосатых лап, молниеносно затормозил; эластичная нить, сокращаясь, подбросила его вверх и тотчас начала втягиваться обратно в брюшко. Брюхо – так будет верней.

Больше я не стрелял. Пауки нас пугали, и это их забавляло. А смерть от пули… Смерть для них, похоже, не существовала.

Отец прихрамывал, шел, опираясь на дробовик, и отставал от меня. Но едва я останавливался, чтобы подождать, он раздраженно махал рукой, мол, давай-давай, жми! И я шагал дальше. Отец не смотрел на потолок, на пауков этих треклятых, он вроде бы даже не заметил моей стрельбы. Он глядел под ноги, он очень устал, он вспотел, он шел, стиснув зубы, он должен был дойти, и не было для него сейчас ничего важнее.

Отец состарился как-то внезапно – по сути, за один год. Еще перед Зеленой Лавиной ему давали не больше пятидесяти, а сейчас он выглядел на все семьдесят, причем на хреновые семьдесят, семьдесят – из последних сил. По весне он добровольно (по крайней мере, других версий я не слышал) сложил с себя обязанности кедринского Воеводы, передав полномочия Никодиму Ершову, и теперь являлся частным лицом

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату