гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.
– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.
Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.
– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?
Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:
– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.
Ильич откинулся назад.
– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.
Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.
Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.
– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали
Петр Петрович задумался. Ильич настаивал:
– Вы не бросились целовать стены, набивать себе шишки на лбу, отбивая земные поклоны, прощать всех на свете, даже царя?
– Нет, Владимир Ильич, мне это даже не пришло в голову.
– Хорошо, очень хорошо. Говоря, что вы доказали существование Бога, вы хотите сказать, что составили уравнение, взяв за основу Вселенную такой, какова она есть, и что в результате решения этого уравнения получили некую величину, скажем для простоты
– Владимир Ильич, я надеюсь, вы понимаете разницу между бескорыстными научными исследованиями и политическим заказом. Действительно, мои вычисления, так сказать, увели меня в том направлении, о котором вы только что говорили, но даю вам честное слово, что я никому не раскрою полученных результатов. Я слишком дорожу завоеваниями Революции в этой области, да и во всех других…
– Погодите, погодите. Ответьте сначала на такой вопрос. Открытый вами Бог – это что же, просто «Часовщик» Вольтера, «Даймон» Платона, Великий Футболист, который ударом ноги забросил в игру мяч под названием Вселенная?
– Гм, ну не совсем так, Владимир Ильич. Я математически доказал, что Бог одновременно един и триедин, что Он сотворил мир, которым руководит через разум.
– Короче, тот, чье существование вы доказали, это не просто какой-то там бог, а именно Тот, Который воскрешает мертвецов, заставляет девственниц рожать и запрещает есть мясное в Великом Посту?
Петр Петрович не осмеливался ответить. Ильич перестал ходить по комнате и разглядывал его, слегка покачиваясь, как будто собираясь упасть в обморок. Из вежливости Петр Петрович попытался встать, но Ильич рассеянно толкнул его обратно на стул. Глаза его метали молнии, особенно левый, прищуренный.
– Да, какая удача! Какая удача! – пробормотал он. – Теперь-то Ты попался, дружок. Я всегда говорил – кто кого! Теперь-то уж точно – я Тебя! Увидишь, Твое распятие – ерунда!
Он залился заразительным смехом, мрачный огонь в его глазах исчез, и он смеялся от души, пока Петр Петрович не стал ему угодливо подхихикивать, поняв вдруг, что же в этом человеке было такого устрашающего. Все люди любят, некоторые при этом ненавидят, но любят все же больше, чем ненавидят. Этот же человек ненавидел, но не любил. Ничего. Никого. И не любил никогда раньше. Он прекрасно мог играть с детьми в «кошки-мышки», мог рассеянно гладить свою собаку, но не было у него ничего и никого, ни друга, ни женщины, к чему или к кому он когда-либо испытывал любовь. Он даже себя не любил. Любил ли он Революцию? Нет, вся его энергия уходила на ненависть к Богу.
– Ты чуть было не вывернулся, Иисусик, – продолжал он разговаривать сам с собой. – Но на этот раз Ты в ловушке.
Петру Петровичу подумалось, уж не свихнулся ли вождь Революции. Но трудно было представить себе более ясный взгляд, чем тот, с которым он вернулся за письменный стол, аккуратно переложив ножницы и разместив их справа от линейки и слева от красно-синего карандаша.
– Ну, меньше слов – больше дела. Если вы покажете ваши вычисления другому математику, все равно какому, – так ведь определяется научная истина, – он придет к тем же результатам, что и вы?
– Владимир Ильич, я не сохранил своих расчетов и клянусь вам…
– Но вы могли бы их восстановить?
– Я не буду делать этого. Честное слово.
– У вас, насколько мне известно, не бывает расстройств памяти?
Петр Петрович решил, что ему протягивают спасительную соломинку, благодарно забубнил:
– Да, да, время от времени, все чаще…
– Ну, на этот раз у вас их не будет, – холодно произнес Ильич. – Это в ваших же интересах, – добавил он, заговорщически посмеиваясь. – Сколько вам понадобится времени, чтобы произвести все вычисления заново?
– Не знаю… Несколько часов…
– Хорошо. А есть ли в этой стране математики, способные воспринять ваши умозаключения?
– И не один. Хотя бы Капица. Он самый молодой, но, пожалуй, самый сильный…
– Прекрасно. (Ильич снова поднялся и стал ходить по комнате, обхватив себя руками.) Дорогой Петр Петрович, Революция знавала мрачные времена. Случалось, что она висела на волоске. Если бы Колчак был не моряком, а сухопутным генералом, я, вместо того чтобы говорить с вами, уже давно сыграл бы в ящик, а его Императорское Высочество Великий Князь Кирилл Владимирович был бы батюшкой-царем всея Руси. Сейчас дела идут лучше, но все еще ни шатко ни валко и не только по причинам экономическим. Слава Богу, русских сейчас только и занимает, как бы не подохнуть с голоду. Впрочем, с НЭПом станет полегче. Нет, тот, кто может перебить нам хребет на последнем рывке, это – Он!
– Кто? – спросил Петр Петрович, испугавшись, что понял, боясь не понять.
– Да все тот же, конечно.
– Кто же, кто? – не унимался ученый, почти впадая в истерику.
Ильич недобро прищурил левый глаз.
– Да Тот, против Кого мы и совершили нашу Революцию. Вы же не думаете, что все было задумано против царя? Единственный достойный нас враг – это Назарянин, как называл его Юлиан Отступник, признавая себя побежденным Им. Царь иудейский. Слово. Логос. Сын Человеческий. Мессия. Помазанник Господа. Называйте как хотите.
