«Они знают, что я геолог... Видимо, им как-то стало известно о карьере на Донце... — вдруг догадался Борис Антонович. — Увезли в Германию... Да, да... в Германию отправили, чтобы заставить работать... А потом? Откуда у них мои названия «санита» и синего луча?.. А-а! Я что-то рассказал в бреду... А если они опять свалят меня в постель... и опять, бредя, я выдам «санит» и... синий луч?..»
Тропинин широко раскрытыми глазами уставился на волчок в двери.
«Умереть... Немедленно! — он резко отвел голову в сторону. — Разобьюсь о стенку!»
Но о синем луче знает только он один. «Как же быть?» Борис Антонович напряг все силы, пытаясь найти ответ. Перед его глазами встали близкие, знакомые, друзья. Знают ли они, как тяжело ему?.. А им легко?
«Нет! Я должен выдержать все!»
Тропинин, насколько позволяли размеры карцера, начал двигаться. Первым, что он попытался сделать, это найти такое положение для головы, чтобы крупные ледяные капли не попадали ему на темя. Они размеренными ударами сотрясали мозг, мутили сознание. Пришлось вытянуть шею, склонить голову на плечо, так капли впивались в щеку. От неудобного положения шея тупо заныла. Потом он начал сгибать и выпрямлять руки. Стоя на одной ноге, поднимать и опускать другую. Он рассчитал каждое свое движение и нашел положение, в котором одна часть тела отдыхала. Когда тюремщик подходил к волчку, Тропинин выпрямлялся и замирал. Капли, подобно молоту, били по голове. Стиснув зубы, кусая в кровь губы, Борис Антонович ждал, когда закроется волчок, через который наблюдали за ним.
На второй день надзиратель заметил, что Тропинин нашел положение, чтобы на него не попадали ледяные капли. Загремела дверь. Борису Антоновичу заковали ноги в кандалы, на руки накинули наручники и приковали к стене. От ледяных капель, впивавшихся, как жало, в темя, он вскоре потерял сознание.
Очнулся Тропинин в палате. Тяжелым взглядом повел вокруг. Увидел облокотившегося на подоконник Горчакова.
— Пришел в себя, дорогой Тропинин, — Горчаков покачал головой. — Теперь мы, наверное, заговорим?
— Подлец! — громко сказал Борис Антонович.
— Такие ответы меня не устраивают, — Горчаков резко выпрямился. — Убрать!
Еще сутки в карцере, и Тропинина снова поволокли на допрос.
— Скажешь? — спросил Горчаков, едва на пороге появился Тропинин.
— Негодяи! — качнувшись, ответил Тропинин.
— Посадите его на стул, видите, ему дурно! — приказал Горчаков. — Оденьте ему обручальные кольца.
Тропинина толкнули к столу, усадили на стул, зажали в тисках руки. Оглядывая всех ненавидящим взглядом, Борис Антонович собирал силы, готовясь к истязанию.
«Наверное, иголки под ногти...» — успел подумать он.
И тотчас перед ним встали картины из прошлого родной земли. Истязали русских татары, немецкие крестоносцы, наполеоновские полчища, добиваясь, чтобы они отказывались от Родины, сдирали кожу с живых красноармейцев офицеры Деникина, живьем жгли в паровозных топках японцы... И когда ему на руки набросили раскаленные докрасна стальные кольца, Тропинин не издал ни звука. Только из прикушенной губы потекла на подбородок струйка крови.
Запахло горелым мясом. Тропинин закрыл глаза, из-под ресниц показались слезы.
— Скажешь? — толкнул Горчаков Тропинина в грудь рукой, затянутой в лайковую перчатку.
Тот наклонил голову в знак согласия. Облизывая окровавленные губы, прошептал:
— Нагнись.
Горчаков радостно наклонился. Огромный плевок врезался в его холеное лицо.
— Бей! — остервенело закричал Горчаков.
Удары обрушились на Тропинина.
... Когда ожоги на руках зажили, Тропинина перевезли в Майданек.
Огромный лагерь, расположенный в долине недалеко от Люблина, с первого взгляда был обыкновенным местом отбывания наказания. Секция синих бараков, с белыми наличниками окон, были распланированы, казалось, с удобствами для заключенных. Зелень деревьев, обширные клумбы, голубые скамейки, фонтаны омрачались лишь трехметровыми стенами из колючей проволоки да вышками для часовых. Вокруг лежали просторные, мирные огороды.
Так показалось и Тропинину. Потом он рассмотрел, что внутри лагеря бараки отделены друг от друга двумя рядами колючих изгородей, посреди которых ярко краснел медный провод, извивающийся от изгороди к изгороди, как огромная змея. Ночью провод светился — по нему пропускали ток высокого напряжения. Попасть из одного барака в другой было невозможно. Даже неосторожное прикосновение к колючей проволоке поднимало в лагере тревогу: начинали завывать сирены; вокруг лагеря, у рвов, заполненных водой, появлялись разъяренные овчарки; с высоких сторожевых вышек строчили пулеметы, кося всех, кто находился около проволочных изгородей. Что происходило в соседнем бараке, никто не знал. Обитатели лагеря никогда больше не встречали человека, переведенного в барак, что расположен на взгорье, где день и ночь дымились квадратные приземистые трубы. В лагерь приходили каждый день эшелоны с пополнением.
Бориса Антоновича поместили в камере, находившейся в помещении охраны. На другой день, когда пришел новый эшелон, его вывели во двор. С густой проседью на висках, с сурово сведенными к переносице бровями, закованный в кандалы и наручники, он стоял, окруженный усиленной охраной. Щеголевато одетый офицер с усиками и бородкой что-то объяснял ему. Лицо Тропинина казалось совершенно спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем. Будто он своим видом требовал от вновь прибывших: держитесь достойно, друзья.
Толпу разделили по каким-то спискам на маленькие группы. Когда первую из них повели к кирпичным зданиям в лагере, охранники толкнули Тропинина вслед за нею.
Людей ввели в предбанник. Приказали раздеться. Выдали каждому по кусочку серого мыла, мочалку. Перед ними распахнулась массивная дверь. На людей пахнуло паром и еще чем-то одурманивающим. Прижимаясь друг к другу, озираясь по сторонам, люди искали скамеек, тазов, кранов с водой, а за ними уже глухо захлопнулась тяжелая дверь. Где-то зарокотал мотор, зашумел вентилятор. В людей ударила мощная струя газа...
Оставшиеся во дворе видели, как охранники подтолкнули русского кандальника к волчку в двери. Сперва он приник к нему, потом, резко отпрянув, попытался скованными руками сбить с ног офицера. Эсэсовец загородил прикладом хохочущего офицера. Русский кинулся прочь, но его силой подтащили и прижали его голову к волчку, заставляя смотреть внутрь камеры. Он бешено отбивался, стараясь сбросить насевших на него охранников. Рядом смеялся гитлеровский офицер.
В тот день Тропинин с ужасом вспоминал лица гибнущих в камере от газа людей. Вечером ему задали один вопрос:
— Что такое «санит»?
— Не знаю.
Потом шли страшные дни. Его помещали в газокамеру, включали мотор, вентилятор и задавали один и тот же вопрос. Полумертвого вытаскивали из камеры и гнали зарывать расстрелянных. Длинные, широкие канавы были доверху наполнены трупами... Загоняли в большое каменное здание и заставляли сортировать вещи, снятые с убитых. За отказ избивали до полусмерти. Его водили по цехам этого большого здания, показывали, как упаковывают волосы людей, снятые перед расстрелом, как ремонтируют и тюкуют детскую одежду и обувь... И задавали вопрос:
— Что такое «санит»?
— Не знаю.
Его повели на расстрел. Поставили в строй вместе с другими. После залпа вокруг люди упали — его оставили в живых. Потом еще раз... еще...
Седого, сурового, с красными рваными шрамами от наручников, Тропинина привели в помещение, над которым день и ночь дымили квадратные трубы. Ему казалось, что он видел все, что могут придумать палачи. Но переступив порог этого здания, он содрогнулся.
На операционном столе лежал человек. Он был страшно изможден. На выпирающихся костях
