мы вас можем отпустить на все четыре стороны?
— Хорошо, записывайте. Я — Тропинин Борис Антонович. Житель Донбасса. Желаю вернуться на родину. — Тропинин из-под нависших бровей посмотрел на Флика. — Этих сведений вам достаточно?
— Еще один вопрос. Как вы попали в Германию?
— Меня взяли в плен.
— Вы служили в армии?
— Да.
— Почему же вы оказались среди гражданских лиц в нашем лагере?
— Я попал сюда из камеры гестапо.
— Ваша специальность?
— От этого зависит мое освобождение? — резко спросил Тропинин.
— Видите ли... я не имею права говорить вам об этом, но... — Флик помолчал, потом, как будто поборов нерешительность, тихо продолжал: — Понимаете, сейчас советские представители в первую очередь требуют освобождения из лагерей перемещенных лиц, имеющих специальности горняка, металлурга, геолога.
Тропинин внимательно слушал Флика. Но Курту казалось, что русский все время наблюдает только за ним.
— Да это, кажется, и понятно, — Флик достал пачку сигарет. — Нужно восстанавливать промышленность, без нее — как без рук, а транспортировка из Германии — сложная штука. — Он, пододвинув к краю стола сигареты, предложил: — Закуривайте.
Борис Антонович протянул руку. Она вся была в глубоких шрамах, а из-под рукава виднелись на запястье следы от наручников. Курт еще в плену слышал, что у него на родине заковывают советских людей в кандалы, и не верил этому.
— Это... здесь? — тихо спросил Курт Тропинина, кивком головы показывая на руку.
Тропинин рукавом прикрыл запястье.
— Да, — пуская клубы дыма, он постарался на несколько мгновений скрыть свое лицо от сидящих за столом.
А на лице его отразилось все сразу: и желание немедленно вырваться из лагеря, и недоверие к немцу-переводчику, и раздумье над словами Флика. Неужели он говорит правду? Тропинин слышал об этом в лагере. Он слышал, что некоторые, назвавши себя сталеварами, были немедленно отправлены из лагеря. Но ходили слухи, что попадали такие люди не к своим, а за Эльбу, в какой-то особый лагерь. За долгие годы, которые Тропинин провел в Германии, он привык больше верить тем, кто делил с ним горькую участь заключенного, а не тем, кто вел опросы. И сейчас, хотя перед ним сидел не гестаповец, а человек, в какой- то степени имеющий отношение к армии союзников (лагери контролировались армейскими командирами), он твердо ответил:
— К сожалению, я не имею такой специальности. Я каменщик.
— Жаль, господин Тропинин. Придется вам побыть у нас, пока ваши согласятся брать всех без разбора. Я ничего не могу поделать, — Флик сочувственно улыбнулся. Потом, глядя на Тропинина, попросил: — Только вы, пожалуйста, об этом никому не говорите из своих друзей. Требование советских представителей не подлежит разглашению, но... уж очень, видимо, вы натерпелись в Германии... Так рветесь домой. Я понимаю, понимаю, любой на вашем месте тоже волновался бы. Поди, дома семья?
— Была.
— Да вы садитесь, господин Тропинин. Вы не писали из Германии?
— Нет.
— Жена, дети — ничего не знают о вас? Вы уже написали, что живы-здоровы?
— Думаю приехать сам, — бросил Тропинин. Круто повернувшись, на какую-то долю секунды задержал взгляд на лице Курта и быстро вышел.
Курт долго молчал, наклонив голову. В ответах русского он почувствовал жгучую ненависть к немцам и недоверие к администрации лагеря. Хотя Флик был немцем но на нем хорошо сидел мундир службы лагерей перемещенных лиц, и Тропинин принял его за представителя союзной армии. Почему он не доверяет? Разве на это есть причины?
— Курт, что с тобой? Ты сегодня какой-то странный Что случилось? — Флик передвинул массивную чернильницу на столе, подумал: «Зачем Крузе знать о нашем разговоре?» Внимательно посмотрел, как стоит чернильница еще раз убедившись, что магнитофон выключен, весело улыбнулся. Работа у нас с тобой не тяжелая, платят хорошо, чего тебе еще надо?
— Скажите, Флик, отпускают из лагеря русских? — Курт поднял голову, глухо произнес: — Отпускают на родину?
Флик внимательно поглядел в мрачное лицо Винера подошел к нему, положил руку на плечо, потом быстро вернулся к чернильнице, еще раз посмотрел, как она стоит, и, убедившись, что магнитофон выключен все же тревожно кинул взгляд на кресло у стены, где утром Винер искал свой мундштук. Оно было пустым, и Флик спокойно заговорил:
— Конечно отпускают, Курт! Зачем лишние рты союзникам русских, за которыми еще надо и смотреть? Неужели ты этого не понимаешь? — Флик прошел к окну отстранив портьеру, взглянул на раскинувшийся лагерь задумчиво сказал: — У тех, кому мы с вами, Курт служим сейчас, в этом лагере очень и очень мало союзников ближе им... мы, немцы! — Флик резко обернулся в голосе его зазвучала злость. И не будущие немцы, не потсдамские, а такие, какими недавно мы были! — он скрипнул зубами. — Они не знают России, а то бы не довели войну до такого конца. Они думают, что победили обоих сразу: и нас и Россию! Черта с два! Они думают, что русские станут на колени и будут просить милости, соглашаясь на любые условия... Идиоты! В России металла плавят больше, чем до войны, угля добывают больше, нефти...
Курт, вспомнив о магнитофоне, побледнел, вскочил:
— Я прошу... господин Флик, не надо об этом, — он оглянулся на кресло.
Флик, перехватив его взгляд, подумал:
«Он знает о магнитофоне? Откуда? Неужели он прислан следить за мной? Возможно... поэтому он и завел этот разговор? Надо оградить себя».
Флик сел за стол, положил руку на чернильницу, подвинув ее на прежнее место — включил магнитофон, в спросил:
— Так ты, Винер, сомневаешься, что русские в первую очередь отбирают сталеваров, горняков, геологов? — Он еле сдерживал радость от того, что во-время спохватился. В случае чего, он сошлется на этот разговор, записанный на пленку. — Сомневаешься, Курт? — повторил Флик.
— Нет, нет, господин Флик! От них... от них всего можно ожидать, — испуганно выдавил Курт.
Флик выключил магнитофон, улыбнулся: Винер не следит за ним, он только боится потерять работу. И, видимо, случайно узнал о магнитофоне за креслом.
— Курт, что ты делаешь вечерами?
— Я? Читаю... сижу... так просто... сижу.
— Хочешь, я тебя сведу с хорошими парнями, а? Все они бывали на фронте, однополчане. Хочешь?
— Нет, нет...
— Ну, дело твое! — беззаботно ответил Флик и, направляясь к двери, добавил: — Видимо, сегодня никого больше не будет, пойду поболтаю с кем-нибудь.
Курт со своими тяжелыми мыслями остался один. Потом, будто почувствовав на себе чей-то взгляд, оглянулся на пустое кресло у стены и, осторожно ступая, вышел на крыльцо.
...Через несколько дней Флик сообщил Винеру, что Тропинина отпустили из лагеря: русский заявил, что он сталевар. Навалившиеся на Курта сомнения рассеивались, тем более, что, обходя лагерь, он не встречал больше коренастого седого русского и ни разу не видел бородатого старика.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
