слабости Хозяина были мерзкими: имелись и маленькие, трогательные слабинки, вполне подходящие для этой цели. Но сейчас у кобеля пропала всякая охота пестовать и лелеять в себе сочувствие к этим самым милым пустячкам. Перед ним был мерзкий тип, волею несправедливой судьбы доставшийся ему в Хозяева, и с этим надо было что-то делать…
А странный человечишка, откликающийся на кличку “Сува”, чем-то очень даже импонировал Догоняю. То ли своей зависимой независимостью, то ли непринужденным, но при этом вовсе не гордым поведением, то ли нравом веселым. И, главное, он так смотрит на меня, – думал пес, дружелюбно виляя хвостом, – чувствуется, очень хочет погладить, но никак не решается, бедняга.
И вдруг Догоняй принял решение с доселе непостижимой для него смелостью и безоглядностью: “Если Хозяин набросится на Суву, когда он станет гладить меня, я Хозяина у-ку-шу”. И Догоняй на миг даже почувствовал во рту сладковатый вкус хозяйской крови – как-то раз он слизнул с линолеума каплю, капнувшую из разрезанного Тимофеем Михайловичем пальца. Хозяин потом долго вымещал злость на диване, пиная его ногами, и, конечно же, на псе, хотя больше всего Тимофею Михайловичу хотелось ущипнуть за бок свою непоколебимую и неприступную супругу.
“Я сделаю так, что Сува просто не сможет меня не погладить, – была вторая решимость Догоняя. Возникла и третья, хотя и менее законченная и утвердившаяся: – Ну а если Хозяин ударит меня, я от него уйду”.
Тем временем Сува приблизился к своему бывшему дому – ветхой пятиэтажной “хрущобе”, которая по плану реконструкции Москвы подлежала сносу тридцать лет назад.
Он все еще не до конца оклемался и потому даже не обратил внимания на двигавшуюся в это время по улице и привлекавшую всеобщее внимание демонстрацию провозвестников Судного Дня. Ему было ровным счетом наплевать, та же это “кодла”, на которую он натолкнулся в катакомбах Белого Дома, или что-то новенькое. Пущай себе поют, в бубны бьют, хоть по-волчьи воют, лишь бы его самого не трогали!..
Это случилось с Сувой около пивного ларька на углу Сталинградского проспекта и улицы Кеннеди. Цедя из пол-литровой баночки от века разбавленное пиво (в приличные заведения клошаров не пускали), он вдруг почувствовал, что банку кто-то вырвал у него из рук – вернее, она просто испарилась. В горле уже не было и следа пива, а в желудке – той, приятной тяжести, что скоро начнет переходить в изнурительную отрыжку. Да и пивной ларек, сотворенный в стиле Пизанской башни, куда-то безвозвратно исчез. И самое странное, Сува сейчас прочно сидел на стуле и тупо смотрел на свою пустую руку.
“Неужто я отрубился и уже в вытрезвиловке? – Ужас охватил его и теперь медленно проникал во все поры кожи. – Но не с чего ведь! Не с чего, мать-перемать!.. Знать, теперь одна дорога – на сто первый…”
Он долго не мог расчухать, что для медвытрезвителя здешняя обстановка ну никак не подходит, да и сидящие в зале хорошо одетые мужики в наушниках вовсе не похожи на зацапанных копами алкашей. Люди эти сидели перед выстроившимися в ряд пультами, уставившись в мерцающие экраны локаторов, и постоянно открывали рот, будто что-то говоря, но голосов их не было слышно. “Как рыбы в аквариуме”, – подумал Сува. Он прекрасно видел красные блямбы наушников, но почему-то не мог сообразить, что и на нем надеты такие же – все дело в этом.
И тут, словно проткнув наконец ватную пробку, кто-то надсадно проорал ему в ухо:
– Земля! Земля! Почему не отвечаете?! У меня горючего – на один круг! Земля, это борт 14-32!..
Только сейчас клошар убедился, что попал в диспетчерскую какого-то аэропорта. Он вдруг совершенно ясно понял, что очень даже просто может угробить этот самый “борт 14-32”. Господи, спаси!.. Первым делом снял наушники.
– Слушай! – крикнул соседу справа. “Достучался” до него, лишь дважды сильно дернув за рукав. – Мне совсем хреново. Пусть меня заменят! – От волнения он даже не заметил, что голос его весьма странен.
– С ума сошел! Есть же главный!.. – воскликнул сосед и тут же снова спрятал ухо под красной блямбой.
А Петр тем временем отодвинул стул, встал и побрел куда глаза глядят. Главное было побыстрее выбраться из этой ловушки. Полукруг разноцветных мужских спин вскоре остался позади. На туалетную комнату Сува натолкнулся совершенно случайно. Ши-икарная, надо сказать, была комнатенка: тут тебе и душевые кабинки, и номерные шкафчики с личными причиндалами, большущие зеркала, ну и, само собой, кабинки “главного калибра” – и притом все чистенькое, аккуратненькое, аж блестит. Какие-то непонятные кнопки, панели, всякие там никелированные ручки-дрючки. Да' и размеры впечатляли: метров сто квадратных – никак не меньше.
Пока Сува осматривался, в дверь комнатищи влетел взъерошенный тип в белом халате с каким-то серебристым металлическим чемоданчиком в руке.
– На что жалуетесь? – подскочил к Суве, словно хотел укусить,
– А счас посмотрим…– буркнул тот и шагнул к ближайшему зеркалу. – Вот тут в чем дело! – ткнул пальцем в свое-чужое изображение, которое совершенно ничем не напоминало милый сердцу лик Петра Суваева. – Не я это! Ну не я, и весь сказ! – Ему от этого свинства даже вдруг как-то весело стало.
– Значит, не вы, – слегка опешил врач. – А кто же тогда?
– Черт его знает!..
– Ну а зовут-то вас как? – прищурившись, осведомился врач. (Сейчас он стоял в трех шагах от Сувы.)
– А как должны? – попытался перехватить инициативу клошар.
– Вот именно “как”? – продолжал наступать доктор, оттесняя Суву к дверям ближайшей кабинки. Рано или поздно на крышку унитаза загонит.
– Вам помочь? – просунулась в дверь еще одна голова. Доктор обернулся, и Сува, воспользовавшись моментом, выскочил на свободное пространство, где была возможность для маневра.
– Ваш коллега сильно переутомился и забыл, кто он и что он, – с кисловатой улыбкой ответствовал доктор. – Может быть, хоть вы убедите его, что он – это он, а не моя тетя Имельда Марковна?..
Суве было совсем не смешно. Шансов справиться с двумя мужиками у него совсем немного.
– Ты чего, Коля?! – выпучила глаза просунутая в дверь голова. – Крыша поехала? Смена ведь только
