час как началась…
– Я вам не Коля, любезнейший, а Петя, – со злостью ответил Сува и, огибая доктора по дуге, ринулся к двери.
Тот попытался подставить ему ножку, но новое Суваевское тело мгновенно среагировало. Потеряв равновесие, эскулап выронил свой чемоданчик, и там что-то жалобно звякнуло. Очевидно, стекляшечки побились…
Тело диспетчера уже вплывало в дверь, Сува нырнул головой вперед, и они кубарем покатились по коридору. Парень, похоже, крепко стукнулся затылком об пол и потому не смог оказать достойного сопротивления. Клошар вскочил на ноги и побежал.
И все-таки скрутили, “демоны”. Навалились разом и усадили на пол, прижали руки к корпусу, потом завели их за спину и стянули ремнем. На ногах тем временем угнездился какой-то десятипудовый бугай, и Сува даже не мечтал согнуть колени.
Потом его подняли, хорошенько при этом встряхнув, и куда-то поволокли. Петр делал вид, что совсем обессилел – еле волочил ноги, но, улучив момент, когда хватка немного ослабла, боднул одного из конвоиров головой в подбородок, другого ударил каблуком по коленке и, освободившись (руки по-прежнему за спиной), бросился вперед по коридору. Подсечка… Трах! Искры… искры из глаз…
Он лежал на асфальте у стены кирпичного дома. Рядом стоял пяти-шестилетний сопляк с лопаточкой в руке.
– Дяденька, вы ушиблись?.. Вы ушиблись, дяденька? – как заведенный повторял он.
Сува потрогал языком зубы – целы, облизал губы – тоже в порядке, и тогда промямлил:
– Спасибо, милый. Ничего… Все уже хорошо. Вот сейчас встану и домой пойду…
– А одна тетенька побежала полицию вызывать, – участливо сообщил мальчонка.
И Сува почувствовал, что надо делать ноги. А они у него пока еще были…
Гуня глянул на Тимофея Михайловича. Тот смотрел куда-то в сторону и ковырял носком ботинка газон. Этот привычный, безнадежно приевшийся, но и ставший таким родным и понятным газон. Намедни порезвившись на Пустыре и уже приближаясь к дому, Догоняй подумал: “Возвращение на круги своя”, подумал, именно увидев в разрыве меж пятиэтажек пожухлый, а местами и вовсе вытоптанный до полного облысения газончик.
Что же касается Пустыря, то речь идет вот о чем: ненасытная жажда побегать, а вернее, поноситься по полям и лесам сжигала Догоняеву душу день за днем, но эту страсть и тоску нимало не ощущали ни Хозяин, ни Хозяйка. И все же пса данной высокой породы по правилам полагалось хотя бы раз в месяц выгуливать на полную катушку. И в заранее назначенный день (обычно это было воскресенье) Гуню выводили на огромный Собачий пустырь на углу улицы 13-го июня и проспекта Конвергенции. Догоняй носился по нему огромными кругами, а Тимофей Михайлович стоял в центре этой его “вселенной” и зевал или молча копил злость, которую можно будет выместить на собаке на обратном пути.
Итак, Гуня глянул, убедился, что хозяйский окрик явно запоздает, и потрусил навстречу медленно приближающемуся Суве. Клошар сразу же заметил кобеля, улыбнулся и даже этак приветственно махнул рукой, словно встретил старого доброго знакомого, обрадовался, поздоровался, но подойти сейчас ну никак не сможет.
“Ни-че-го, – подумал Гуня, – зато я к тебе подойду”.
Расстояние между ними катастрофически сокращалось. Догоняй яростно завилял хвостом – ну не может же Сувино сердце не дрогнуть!.. Тимофей Михайлович по-прежнему смотрел не сюда – оказывается, пялился на моющую окно молодую бабенку. Тренировочные штаны и полосатая футболка туго обтягивали все ее вполне очевидные прелести, подчеркивая достоинства чуть полноватой, но от того еще более аппетитной фигурки.
Гуня был уже возле Сувы, лизнул его шершавую руку, ткнулся носом в ладонь. Клошар начал ласково, но по-мужски ощутимо гладить пса по затылку и шее, бережно касаясь тонких и ранимых ушей-“лопушков”. За видимой обширностью шерстяной фигуры черепушка и костяк кобеля на самом деле были худенькими и довольно хрупкими. И Сува, впервые почувствовав это, вдруг проникся к Гуньке особой симпатией, в основе которой были нежность и жалость. А, как известно, жалость не всегда унизительна и от нее порой один шаг до любви.
От равномерных, удивительно приятных движений Сувиной руки пес едва не пришел в экстаз – интеллект вовсе не помеха сильным эмоциям, даже напротив. И только наличие принятых Догоняем решений заставляли его сохранять бдительность – сейчас он буквально чувствовал спиной каждое движение Хозяина.
Мойщица окна спустилась с подоконника, чтобы вылить из таза грязную воду, Тимофей Михайлович очнулся, облизал губы, обвел глазами двор в поисках своего кобеля и – на-ча-лось…
Хозяин, вопреки Гуниному прогнозу, набросился все-таки не на испуганно отпрянувшего клошара (на Него он просто зашипел, словно раздувшая капюшон кобра), а на самого Догоняя. Хозяин оттащил пса от Сувы за загривок и изо всей силы стал хлестать вдвое сложенным поводком по ускользающему в попытке самосохранения собачьему заду.
“Ударил… Ударил… Он ударил меня! – Гуня мысленно повторил эти слова трижды, чтобы у него окончательно не осталось путей для отступления. – Ударил! Ударил! Ударил!.. – Догоняй вдруг совершенно перестал вырываться и отскакивать. – Пусть мне будет больнее, еще больнее – так легче решиться”. Потом повернул голову к схватившей его руке Хозяина и почти хладнокровно вцепился зубами в большую холеную “клешню”. Прикус был не в полную силу, но вполне достаточен, чтобы пошла кровь.
Тимофей Михайлович, вытаращив глаза, завопил, уронил поводок и отскочил в сторону, потешно подпрыгнув. Ничего подобного никогда еще не бывало. Гуня вообще ни разу – даже ласково – не кусал Хозяина. Его укусы-поцелуи предназначались лишь тем, кого он любил, а всерьез кусать пес и помыслить-то доселе не мог. Однако ж первый блин не вышел комом.
Было ясно: самое большее через минуту испуг Хозяина превратится в ярость, и еще неизвестно, чем закончится дело. Тем временем Сува все еще ошеломленно топтался поблизости. Кажется, он напрочь забыл о цели своего визита… Гуня не стал дожидаться экзекуции, схватил зубами конец поводка и, волоча петлю по земле, быстро побежал прочь.
Он терпеливо дождется Суву и понуро поплетется за ним. Клошар не сможет прогнать такую псину,
