скажу, волна народного возмущения действиями этого так называемого физика нарастает с каждой минутой! Понимаете?
Бронников снова скованно кивнул.
— Ну да… понимаю.
— Вчера состоялось заседание Секретариата Московского отделения Союза писателей. Товарищи составили соответствующее письмо. С осуждением действий этого так называемого академика…
Кувшинников замолчал. Бронников, впрочем, все уже понял.
— Вот я и говорю, Герман Алексеевич. Думаю, дела ваши в издательстве можно будет поправить… Подпишите. Уверяю вас, в совсем недурственной компании окажетесь!
— Почему я? — спросил Бронников.
— Да как вам сказать. — Кувшинников пошевелил пальцами, подбирая слова. — Хочется свежей крови! Понимаете?
— Ну да, — пробормотал Бронников. — Вам хочется свежей крови…
— Конечно! Новое поколение писателей должно как-то проявить себя! Доказать преданность идеалам, делу партии, в конце концов!.. Так подписываете?
Бронников молчал.
— Не понял, — насторожился Кувшинников. — Я же вам что толкую, Герман Алексеевич. Подписываете — книжка возвращается в план… и все у вас будет в порядке! И про нелепую эту вашу писанину для «Континента» все забывают!
— Понятно… А если не подписываю?
— Не подписываете? — Секретарь хмуро уставился на него, потом взял справа от себя какой-то другой лист. — А если не подписываете, то вот, пожалуйста. Можете ознакомиться. Вчера на том же заседании Секретариата было принято решение о вашем исключении из Союза советских писателей… за действия, несовместимые с высоким званием. Завтра же пойдет в ход. Выбирайте!
Он бросил лист на стол и оскалился в улыбке.
Бронников еще секунду молча смотрел в желтые глаза секретаря. Потом медленно встал.
— Знаете, Василий Дмитриевич… — неуверенно проговорил он.
Кувшинников подался чуть вперед — дескать, он весь внимание.
— Знаете, Василий Дмитриевич, — повторил Бронников. — Я подписывать ничего не буду. Ни к чему это. А вы… — Снова замялся, подыскивая слова, смогшие бы коротко выразить новое знание: — Вы бы о себе подумали, Василий Дмитриевич. Честное слово!
Довольно жалко улыбнулся и пошел к двери.
Секретарь вскочил.
— Ах, так? Ты что же думаешь, в комнатке отсидеться? — орал он в спину. — Ты у кого эту комнатку получил?! Да тебя через две недели в этой комнатке не будет! Еще покусаешь у нас локти, вражина!..
— А к вам тут заходили, — сказала Алевтина Петровна, когда Бронников подрагивающими руками отпер дверь квартиры. Она, в свою очередь, собиралась уходить: стояла в прихожей уже в пуховом платке, держа в руках пальто.
— Кто заходил?
— Семен Семенычем сказался, — сообщила Алевтина Петровна. — Молодой такой человек, симпатичный. Шапка хорошая… Как там, морозит?
— Заворачивает, — кивнул Бронников, потом спросил безучастно: — Прядки вот здесь седой не заметили?
— Да, да! — Алевтина Петровна закивала. — Вот тут и есть, правильно вы показываете… приметная такая.
— Понятно, — сказал он. — Спасибо.
— Сказал, еще зайдет, — добавила соседка, и Бронников, еще раз кивнув, прошел к себе.
Он переоделся в домашнее, заварил чаю и расхаживал теперь по комнате, чувствуя неутихающее клокотание в груди и почти вслух проборматывая те фразы, что не досказал этой сволочи Кувшинникову. Кувшинников отбрехивался, но все же в их призрачном диалоге Бронников по всем статьям клал его на лопатки. Сволочи!.. Украли рукопись — и хорошо, что украли! Молодцы! Эти семьдесят страниц содержали только часть правды! Часть, а не всю! Потому что он боялся, когда писал! Боялся, что кто-нибудь узнает об этом!.. боялся, что аннулируют договор с издательством!.. боялся, что исключат из Союза!.. и тогда не будет следующих договоров, и гонораров, и поездок, и всего того важного и приятного, что сопровождает жизнь успешного советского писателя!.. Ах, спасибо вам огромное, товарищ Кувшинников! И вам тоже, дорогой товарищ Семен Семенович! Или мне как вас уже назвать — гражданином? Еще не пришла пора?.. Спасибо огромное! Вы меня от всей этой шелухи освободили! Нет, слава богу, ни договора, ни Союза! Так что имейте в виду, товарищи-граждане, бояться мне теперь нечего!..
Он шагал из угла в угол, по-арестантски, если взглянуть со стороны, заложив руки за спину, и с угрюмым восторгом вновь и вновь мысленно пролистывал будущую рукопись — куда более полную, куда более честную: уже без единого умолчания, без этих глупых попыток и правду написать, и остаться для них близким и хорошим! О-о-о, как много теперь в нее войдет! Как много он еще узнает!.. Если уж вы, граждане-товарищи, так меня прикладываете за ту половинчатую, сквозь зубы процеженную правду!.. то чего теперь бояться? Нет, дорогие, теперь у нас с вами разговор пойдет иной!.. Сто лет? — пожалуйста! Сто так сто! Но если сто, то простите, гражданин начальник: получайте как есть! Без купюр, так сказать! В натуральном, если можно так выразиться, виде!
Бронников утробно и мрачно гыкнул, не сдержав своего мстительного, горячего как кипяток, раскаленного восторга, — и вздрогнул, потому что в прихожей послышался звонок.
К двери он шел, чуть ли не потирая руки — настолько теперь не боялся, настолько был готов увидеть рожу этого Семена Семеновича! Говорить? — поговорим!..
Резко щелкнул запором, распахнул дверь.
— Ты?! — изумленно спросил Бронников, отступая.
Кира сняла пушистую шапку, чтобы встряхнуть от снега, и волосы рассыпались по плечам.
Победитель
Плетнев сунул парашютную сумку на полку. Неспешно снял куртку и затолкал туда же. Аникин с неясным прищуром наблюдал.
Когда Плетнев сел в соседнее кресло, он спросил с ухмылкой:
— Не боишься?
— В смысле?
— Лететь, говорю, не боязно?.. Чтобы нас похоронить, удобней случая не будет. Одна зенитная ракета — и готово. Концы в воду.
— Я об этом не думал, — признался Плетнев.
— Ну и ладно, — сказал Аникин, зевая. — Думай не думай, а сто рублей не деньги. Вздремну, пожалуй…
И закрыл глаза.
Двигатели самолета ровно гудели, ребята по большей части спали, Плетнев посматривал в окно, вертел в пальцах свою пулю и думал, думал…
Внизу были горы. Медленно плыли внизу заснеженные хребты и пики, залитые солнцем…
Спать он побаивался. Наверное, это постепенно пройдет. А сейчас закрываешь глаза — и снова пыль, дым, мигание света… Грохот очередей… бесконечная череда коридоров. Двери… двери… взрывы, взрывы!.. красные столбы огня и пыли!.. Автоматные очереди веером и крест-накрест… Женское тело бьется в агонии… кровь пропитывает ковры… Миша!.. Яша!..
Надо каким-то образом забыть все это. Забыть. Вытеснить из сознания. Это невозможно знать. С этим нельзя жить… это слишком тяжелая ноша.
