К нему шагнул невысокого роста чернявый парень лет двадцати пяти. Протянул руку:
— Голубков!
Глаза карие, лукавые.
Плетнев протянул свою, назвался.
— А у нас на курсах парень был, — совершенно невзначай сообщил этот хитрый Голубков, вытаскивая сигареты. — Так он, бляха-муха, рикошетом мишень поражал.
Плетнев пожал плечами.
— Ну да, полезная штука… Но не всегда точно получается. Рикошет все-таки…
Голубков сощурил свои лисьи глаза.
— Тоже, скажешь, можешь?
Плетнев опять пожал плечами, а Голубков тут же заорал довольно ехидным тоном:
— Товарищ майор, разрешите обратиться! Разрешите Плетневу показать, как он рикошетом стреляет!
— Вот ты даешь! — только и сказал Плетнев.
Деваться некуда. С пистолетом в опущенной руке встал за бетонный столб, служивший опорой. Столб загораживал мишень. Он выглянул на мгновение и тут же сделал три выстрела по касательной в кирпичную стену тира. Рикошетируя, пули дико визжали в полете.
Честно сказать, он совершенно не был уверен в результате. Рикошет — дело дурное, никогда нельзя точно знать, куда он пойдет. Черт дернул Голубкова за язык!.. теперь стыда не оберешься…
Плетнев смотрел на Симонова, а Симонов смотрел в окуляр.
— Куда целили, Плетнев? — спросил он, не отрываясь.
— Две в корпус, одну в голову, — сказал он.
— Ну, елки-палки, даешь прикурить! — Симонов повернул голову и посмотрел на него несколько странно. — Все три там.
Плетнев выдохнул с облегчением. Нет, все-таки иногда и ему может немного повезти!..
Утром солдаты сидели в гимнастерках, теперь на жаре растелешились, и в минуты пауз, когда не нужно было обеими руками растягивать перед собой на двух палках разноцветные квадратные флаги, в определенные моменты складывавшиеся в ту или иную картинку, залитые солнцем трибуны сияли голыми телесами.
— Сколько же у них этих тряпок? — недовольно спросил Голубков, утирая пот со лба. — А?
— По семь, должно быть.
— Почему по семь?
Плетнев пожал плечами.
— Потому что каждый охотник желает знать, где сидят фазаны.
— А-а-а… Наверное… Так это сколько ж, получается, ткани извели?! — задался Голубков возмущенным вопросом, обводя взглядом неохватное пространство Большой Спортивной арены. — Если сто двадцать тысяч мест… а солдатня занимает четверть… то это тридцать тысяч. Между прочим, три дивизии, если по-военному… Это что же — тридцать тысяч квадратных метров?!
Голубков вообще был человеком чрезвычайно рачительным, не уставал указывать на вопиющие примеры бесхозяйственности и то и дело ссылался на деревню, где рос, как на образец разумности и процветания.
— Ты на семь забыл умножить, — заметил Плетнев.
— Двести десять?!
Снова грянула музыка, сквозь которую пробивались мощные удары метронома. Трибуны вспыхнули, засверкали, и вместо белизны бесчисленных солдатских торсов возникла зеленая лужайка, на которой стоял задорный олимпийский Мишка — улыбающийся, с белой мордахой, с веселыми черными глазенками, с ушами почти как у Чебурашки, украшенный золотым пояском и пряжкой в форме пяти сцепленных колец.
— Сердце кровью обливается! Да если бы нам в деревню хоть даже сотую часть, мы бы!.. Эх, вот она — бесхозяйственность!
Плетнев хмыкнул.
— И на какой ляд они попусту тренируются? — задался Голубков новым вопросом. — Его все равно переделывать будут.
— Кого?
— Да Мишку этого. — Голубков с досадой махнул рукой. — Нос-то у него какой?
— Какой?
— Не видишь, что ли? Еврейский! Все говорят…
Плетнев приложил ладонь ко лбу и присмотрелся.
— По форме, что ли?
— А по чему ж еще?
— Ну, не знаю… Нормальный зверий нос. Черный.
— Дело-то не в цвете, — протянул Голубков и смерил Плетнева взглядом, в котором можно было прочесть, какой он все-таки наивный человек.
— Ерунда какая-то, — отмахнулся Плетнев.
Голубков саркастически фыркнул.
— Эх, Плетнев!.. Вот скажи, ты видел, как лошадь серит?
— Отстань.
— Нет, ты скажи, скажи! Видел?
— Ну, допустим, — осторожно ответил Плетнев.
— Без допустим! Видел?
— Ну хорошо. Видел.
— А корова?
— Что «корова»?
— Тоже видел?
— Тоже.
— Говно у них разное?
— Разное.
— А почему?
Плетнев замялся.
— Вот видишь! — победно заключил лейтенант Голубков. — Сам даже в говне не разбираешься, а о таких вещах берешься судить!..
Плетнев по-доброму сунул ему кулак в пузо. Пусть все-таки не забывает, кто в каком звании.
Мимо них то и дело шмыгали какие-то мочалки в разноцветных спортивных костюмах, подробно облегавших все их выпуклости. Девиц гоняли по полю огромными табунами, они ловко строились в квадраты, каре, спирали, образовывали мозаичные панно… В общем, это был живой и нескончаемый соблазн — зеленый, синий, розовый и белый. Смазливые, длинноногие как на подбор… нет, не как, а вот именно что специально подобранные!.. Офицеры, наряженные в веселенькие курточки, унылыми столбами торчали у длинного поручня ограждения, отделявшего проход к трибунам от самих трибун, а они все время смеялись, хохотали, стреляли глазами, и от каждой веяло таким электричеством, что волосы на голове шевелились, будто в сильную грозу. В кровь выхлестывало явно избыточное количество адреналина.
Плетнев с первого дня этой службы стал замечать какую-то странную взвинченность как в себе, так и в товарищах по «Зениту». Даже в командирах. К вечеру у всех буквально подкашивались ноги и нестерпимо хотелось нырнуть в ледяную воду… Прежние его сослуживцы тоже толклись здесь, в Лужниках. Вчера он встретил Аникина, они долго мяли друг друга, хохоча и хлопая по плечам…
Голубков крякнул.
Плетнев повернулся.
Одна из девок, поставив ногу в спортивной тапочке на ступень, изящно наклонилась, чтобы завязать шнурок.
Голубков негромко застонал. Потом сдавленно спросил:
