церкви, откуда отправлялась процессия, набралось немного; пришли большей частью старые женщины да несколько крестьян, остальные были заняты работой.
Когда Марко вошел в ризницу, пономарь был уже там и отругал его за опоздание. Марко боялся пономаря; это был широкоплечий человек с отталкивающим, загорелым до черноты, широким лицом, на котором светилась пара маленьких злых глазок. Он почти постоянно дремал. Изо рта у него сильно пахло, и он плевался черной табачной слюной.
— Ну, одевайся!
Марко снял куртку, надел длинный министрантский[3] балахон из толстого красного сукна; поверх балахона — белую сорочку, обшитую кружевами, и еще широкий красный воротник из того же толстого сукна, что и балахон. Дверь с силой распахнулась; священник вошел быстрой, энергичной походкой, и ризница заполнилась шумом его шагов. Священник был рослый, крепкий, еще молодой человек; его полные щеки рдели румянцем, губы выпячивались недовольно и надменно. Вместо длинной сутаны на нем был короткий сюртук до колен, сутана помешала бы ему при ходьбе по крутой дороге. Войдя, он привычно преклонил колено перед распятием, висевшим на стене, кивнул головой, а потом набросил на себя белое с кружевами облачение, надеваемое при богослужении, и торопливо вышел к алтарю. Пономарь нес перед ним чашу со святой водой и кропильницу. Торопливо благословив прихожан, священник махнул кропильницей прямо, направо, налево, и процессия двинулась к выходу.
Марко стоял возле алтаря с распятием, а теперь, крепко держа его обеими руками, твердо шагал впереди священника и пономаря. Крест был дубовый, почти двухметровой длины; на нем висел Христос, ноги и руки которого были прибиты большими гвоздями; на лице, на груди, на ногах виднелись большие кровавые пятна; под коленями и в поясе фигура треснула, и пономарь кое-как склеил ее.
Крест был тяжелый, но Марко сейчас не замечал этого; он старался держать распятие так высоко, чтобы его было видно тем, кто замыкал процессию.
Они шли по улице, находившейся в старой части села. То тут, то там из окон выглядывали дети, изредка попадалась женщина, сидящая на пороге; почти все дома были заперты, а окна забиты. За процессией подымалось облако пыли. Вскоре улица пошла под гору. Дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, крытые соломой, выглядели все беднее. Все они были пустые, вымершие: мужчины работали на кирпичном заводе, женщины — в поле. Последние строения кончились, по обеим сторонам потянулись скучные росчисти, обнесенные каменными стенками, поросшие по краям ежевикой и орешником. На мгновение открылся вид на долину, на лучшую часть села. Там, внизу, была широкая и красивая улица; на площади стояло здание суда, ее окаймляли дома побогаче, лавки и трактиры. Дорога повернула налево, снова под уклон. Пригорок, поросший папоротником и кустами, закрыл вид на долину. А слева открылась даль, но пустынная и безотрадная. Волнистая цепь холмов, каменистых и бесплодных. Непривычным эхом разносились далеко вокруг молитвы, которые богомольцы тянули нараспев.
Солнце поднялось высоко, все накалилось. Лицо Марко горело, но он не потел. Ему было даже приятно, как если бы в зимний вечер он сидел, тепло укутанный, у жаркой печки. Он шел размеренной поступью; онемевшие руки не чувствовали тяжелой ноши; распятие по-прежнему высоко плыло над процессией, покачиваясь в такт шагам Марко. В голове у него роились светлые мысли.
Сейчас ему десять лет. Он кончил сельскую школу, и перед ним открывалось будущее. Он учился лучше всех в классе, священник и учитель его хвалили. Дома ни о чем еще не говорили, но он знал, что у матери и отца на уме — он пойдет в гимназию, этой осенью, через два месяца... Как сладостно это ожидание! Осенью, через два месяца — всего лишь два месяца этой страшной, страшной жизни! Всего два месяца — они показались ему короткими, точно две минуты. И тогда — в город. Там большие дома, там епископ, там всего в изобилии. Люди красиво одеты и едят белый хлеб, пироги, жаркое... Пироги, жаркое... Он увидел большой стол, накрытый белой скатертью и весь уставленный блюдами со вкусными и сладкими вещами; блюда полны до краев и благоухают; от них подымается пар, щекочет губы и ноздри; а рядом — фрукты, красные, сочные, прохладные яблоки... он протянул руку, откусил...
Ему невыносимо захотелось пить, во рту совсем пересохло, язык стал тяжелым и неповоротливым, словно он из жесткой кожи. И солнце палило. Стол, накрытый белой скатертью, исчез, Марко хотелось воды. Он огляделся вокруг и только теперь увидел пустынную, пустынную местность — поросшие травой участки с каменистой почвой, местами — огороженные клочки поля, повсюду камень, терновник, ежевика. На сердце стало тяжело, он почувствовал, что устал; руки заболели, крест стал казаться непомерно тяжелым, закачался, и Марко тихонько прислонил его к плечу.
— Моли бога за нас!.. Ты как крест держишь? — раздался сзади окрик пономаря.
Марко перехватил крест и поднял его высоко, еще выше, чем прежде. Христос глядел с высоты на безлюдный край.
Голос пономаря напугал Марко; он вдруг вздрогнул всем телом, и ему стало зябко. Только сейчас он опомнился и сообразил, куда идет и зачем. Следом за ним идут священник и пономарь, окропляющий святой водой пустые огороды, которые никогда ничего не родили и не родят. За священником и пономарем тянется длинная вереница женщин, старых, увечных, слишком слабых для работы на поле, и крестьян- бедняков, у которых ни земли, ни скотины и которым сам бог велел ходить процессиями. Сплошные отверженные, сплошная нищета... и он идет перед ними, высоко неся крест, на котором распят Христос. Над огородами разносятся поющие голоса, и одинокие птицы взмывают в небо, бегут от этого мертвенного пения.
На лбу у Марко проступил пот, покатился по щекам, капли усеяли верхнюю губу; Марко хотел обтереть лицо об воротник, но если бы он наклонил голову, крест зашатался бы и, чего доброго, упал; пот набирался на бровях, капал с подбородка, тек за воротник. Он почувствовал, как все тело стало мокрым, и министрантский балахон из грубого сукна жег его точно каленое железо. А солнце не переставая пекло, резало лицо, как ножом.
Если бы хоть каплю воды... нет, не каплю, полный ковш: он нагнул бы его и стал пить; холодный ковш, с него приятно капает, холодная вода течет с губ, может быть, несколько капель, холодных, веселых, скользнуло бы за ворот и покатилось по груди...
Желудок сводило; поесть бы — груш, яблок... ему вспомнились сияющие желтые абрикосы, которые он позавчера видал у торговки на площади. Марко простоял там чуть не четверть часа — ему еще никогда не приходилось пробовать абрикосы. Из здания суда вышел господин и купил их полный кулек. Марко стоял, а господин шел мимо него; он вынимал из кулька абрикос, сосал его, потом клал в рот и выплевывал косточку на землю; когда он поравнялся с Марко, тот посмотрел ему в глаза, и господин в свою очередь оглянулся на него. Марко задрожал, в глазах у него потемнело, и он услышал слова: «На, мальчик, ешь!» Но господин медленно удалялся прочь, не произнеся ни слова...
Потом его осенило... торговка иногда отворачивалась, да, даже вставала и отходила в сторону. Вот бы подойти, не торопясь, небрежно, будто он только хочет посмотреть, и взять тот абрикос, который лежит там, с краешку... Но он не решился. Теперь он жалел, что не решился...
Марко запутался в длинном балахоне, споткнулся, распятие грохнулось на каменистую тропинку, а он ударился лбом об дубовую крестовину. Пономарь схватил его за руку, приподнял и встряхнул.
— Ты что, крест хочешь сломать, а? Или мне тебя еще учить, как ходят? Становись!
И голос священника раздался сзади:
— Мальчик, до чего ты неловок! Разве ты не знаешь, что несешь в своих руках Христа?
Марко не взглянул ни на пономаря, ни на священника — он и так видел два толстых, сердитых, безжалостных лица. Он дрожал, и пот, струившийся по его лицу и по всему телу, сразу же становился ледяным. Он взял крест и поднял его; Христос закачался в воздухе, колыхнулся, задрожал, а потом начал равномерно подыматься и опускаться в такт Марковым шагам...
Люди страшны, сильны, злы. Марко боялся людей. Сейчас, когда пономарь кричал на него, а священник сердился, ему хотелось убежать, спрятаться и чтобы кто-нибудь погладил его по голове и сказал: «Бедный Марко!..» Тот господин прошел мимо, посмотрел, но не бросил ему абрикоса: «На, мальчик, ешь!» А что составлял для господина один абрикос! Марко б его любил, радовался, встречая на улице, а случись что- нибудь у господина, например, потеряй он что, Марко б ему тотчас принес. А когда Марко, взрослый, ученый и красиво одетый, вернулся бы из гимназии и поздоровался с господином, тот поглядел бы на него
