сломить подспудное сопротивление своих заместителей, которые были старше его по возрасту, почти публично стал принимать у них зачет по этому самому нормативу. Правда, не на асфальте, а на зеленом газоне.
— Врешь, сука! — услыхал Олегов вопль Люшина. Тот стоял перед одним из солдат, тряся перед его лицом каким-то клочком бумаги.
— Признавайся, ты, падла, эту антисоветчину сочинил?!
— Не я, честное слово… — с потерянным видом отвечал невысокий солдат с мелкими прыщиками на висках и подбородке.
— Что такое, Люлек? — спросил Олегов.
— Миша, ты послушай, что эта падла сочинила, — Люшин поднес истрепанный клочок бумаги к глазам и запинаясь, разбирая стершиеся на сгибах буквы, стал читать. — «Если вы жить хотите, никогда не ходите через брод по реке Кабул во тьме… «Стихи, что ли?! «Город Кабул — это солнце и пули… Брод, брод на реке Кабул… Тонет друг… Никогда не ходите… «Опять, значит «никуда не ходите» … — Потом, обращаясь к солдату прокричал. — Да ты что, против интернационального долга?! Да тебя за такие антисоветские стишки знаешь куда запрятать надо?
— Это не я… Это Киплинг, английский поэт, — совершенно убитым голосом произнес солдат.
— Тем хуже. Они там все или пацифисты, или антисоветчики, — безапелляционно ответил Люшин и повернулся к Олегову, — Верно я говорю, Миша?
— Товарищ явно не понимает, что попался на удочку западных пацифистов в лице господина Киплинга, которые охаивают нашу интернациональную помощь, — скучным голосом произнес Олегов. Ему было жаль незадачливого любителя стихов.
— Ненавижу! Выходит, зря наши парни кровь льют?! Еще один «козлик» нашелся! Двадцать минут тебе — сортир должен блестеть и пахнуть сиренью!
Говоря слово «козлик» , Люшин имел в виду позорный для полка случай, произошедший более года назад. Замполит одной из рот, прослужив всего три месяца, на одной из операций волей судьбы нанюхался запаха горелого мяса после бомбардировки набитого духами дувала, и заявил солдатам на политзанятиях:
— Я не понимаю, что мы делаем в этой стране. Я не могу вам объяснить, зачем мы здесь…
Фамилия того замполита была Козельский. Благодаря этому и тому, что в быту за ним замечали элементы инфантильной неприспособленности к жестоким реалиям жизни, ни солдаты, ни офицеры всерьез его не приняли. В двадцать четыре часа его вышвырнули из Афганистана, а следом — из партии и из армии…
Время тянулось медленно, офицеры-арестанты сидели на корточках у стены, тени хватало лишь на полголовы, солнце стояло в самом зените. Солдат объединили в одну группу, тяжело топая сапогами и ботинками, они бегали по кругу. Пробегая мимо офицеров, они отворачивали красные потные физиономии. За десять минут до перерыва один упал, позвали разводящего, солдата унесли. Когда отпирали решетку, за которой был вход внутрь гауптвахты, Олегов вдруг толкнул Люшина локтем, подмигнул, они вскочили и подбежали к дверям, успев подхватить за ноги потерявшего сознание.
— Куда нести? — завопил тревожным голосом Люшин. Разводящий показал рукой на комнату начальника караула.
— Все, свободны. Отведи их снова на плац, — начальственно скомандовал Люшин. Растерянный выводной согласно кивнул головой и вывел солдат, которые несли товарища, которому повезло потерять сознание от жары.
— Что тут? — в комнату вбежал начальник караула, старший лейтенант с красными глазами и темными кругами вокруг них.
— Жить будет, — деловито отозвался Олегов, расстегивая солдату форму на груди.
Начкар устало кивнул головой и сел на табуретку, безучастно глядя, как Люшин брызжет на солдата воду. Солдат встрепенулся и открыл глаза.
— Вот видишь! — торжествующе произнес Люшин, потом внимательно посмотрел на начкара и сказал: — Слушай, а ведь он лучше выглядит, чем ты. Ты не заболел?
— Кошмар какой-то. Пятый раз считаю одеяла, матрацы и подушки в камерах подследственных и осужденных. И каждый раз их становится меньше, а ведь окна заделаны и двери стальные. А мне ведь сдавать наряд вечером. Не сдам — самого в камеру к вам посадят, как того лейтенанта, что на плацу с вами…
Начальник караула бесцеремонно отпихнул в сторону ноги лежавшего на его топчане солдата и устало сел. Олегов с Люшиным переглянулись и засмеялись, ситуация была им знакома, их батальон периодически заступал нести службу сюда на гауптвахту.
— Пошли, пройдемся по камерам? — Олегов положил руку на плечо измотанному старшему лейтенанту.
— Пошли, — обрадовался тот, — Может, вы подскажете, в чем тут дело…
Начкар впереди они следом, все вместе двинулись в тот отсек гауптвахты, где сидели подследственные и осужденные, в ходе выполнения интернационального долга уже получившие срок, или ожидающие суда, а затем отправки на Родину, на Большую землю, в одну из зон заключения.
Одна стальная дверь с огромным висячим замком, другая, третья… Начкар перед каждой долго стоял, выбирая из тяжелой связки нужный ключ. Они шли по длинному коридору, скупо освещенному тусклыми лампочками под потолком, пыльный воздух был густо настоян на запахах пота, мочи и хлорки.
— Все началось с того, что при заступлении я, как положено, принимая людей в камерах, стал их обыскивать. Оказывается, не все, заступая в наряд, так делают. Нашел ерунду всякую: лезвия, шариковые ручки, спички. А они — обиделись. В какой-то камере кто-то вчера и крикнул на весь отсек: «Козлу шмотки в гору! «Я только сейчас понял, что это значило, — рассказывал по дороге начкар.
— Ерунда… — усмехнулся Олегов. — Для них это не ерунда.
Он уже сталкивался с этим явлением, когда для человека, лишенного свободы, эти мелочи, обычные в обыденной жизни, но запрещенные в камере, превращаются в символ свободы, в глоток воздуха, чистого воздуха, чудом ворвавшегося в тюремную вонь.
— Начальник, пусти на прогулку, в туалет хочется, — послышалось из-за ближайшей стальной двери. Арестованные, видно, по звону замков и ключей догадались, что идет начальник караула.
— С этих и начнем. — Предложил начальник караула. — Вечером я им выдал шесть матрасов, шесть одеял, шесть подушек. Утром оказалось, что одного одеяла нет. Они говорят, что я обсчитался. Может и вправду…
Последние слова он произнес сомневающимся тоном.
— Камера, строиться!
Перед ними стояло шестеро солдат помятого вида в форме без погон и знаков отличия.
— За что сидишь? — спросил Олегов у крайнего, небритого парня, глядевшего исподлобья.
— Ни за что! — с вызовом отозвался тот.
— А такое бывает? — вежливо спросил Олегов.
— Мне просто не повезло. Все воруют, а я один попался, — сказал небритый, гордо отвернув физиономию в сторону.
— О, Господи! — услышал Олегов стон начкара, который уже успел убедиться, что в камере пять матрасов, пять подушек, пять одеял.
— Где? — с яростью закричал он, схватив рукой за воротник ближайшего и тряхнув его.
— Только без рук, не имеешь права! — визгливо крикнув, вырвался широколицый парень с маленькими глазками.
— Он прав, не трогай его, — строго сказал начкару лейтенант Люшин и повернулся к без пяти минут зеку. — Ты прав, ему нельзя, он при исполнении.
— И тебе нельзя, жаловаться буду! — Прошипел широколицый, пятясь назад под угрюмым взглядом Люшина.
— И мне нельзя, правильно. Люблю юридически подкованных, — похвалил Люшин и вдруг схватил парня за ноздри замысловатым захватом, который Олегов видел один раз в исполнении батальонного врача, когда тот после боевой операции пытался вытрясти из солдата признание, куда тот дел десять
