– А-а, – как можно более безразлично протянула Катя.
– Ой, ты забираешь мягкие игрушки? – Любка, вытянув шею, заглянула в Катину сумку. – Они мне так нравились.
– Это мои игрушки, – холодно ответила Катя, – их мне дарили зрители. Как фигуристке, – улыбнувшись, добавила она.
– Ничего, мне тоже будут дарить, – оптимистично заметила Федорова. – Ну а напольную вазу, надеюсь, ты не унесешь? По-моему, она принадлежит театру. Так удобно, будет куда цветочки ставить.
– Вазу не унесу, – мрачно пообещала Катя.
– Ну ладно, я побежала тогда. Принесу свою косметику. Ты не представляешь, как мне хочется скорее здесь обосноваться!
– Ну, конечно, ведь у тебя никогда не было личной гримерки. Все тридцать лет карьеры – в общей, – не удержавшись, съязвила Катя.
Федорова сделала вид, что она не услышала последней реплики бывшей примы. Однако от Кати не укрылось, что на ее лице появилась удовлетворенная улыбочка. Как же, ей удалось разозлить саму Лаврову. Сама Лаврова ей завидует.
Любка убежала. А Катя положила в сумку последнюю коробочку с тенями. Последние десять лет она покупала для себя личный грим. Театральные гримеры в основном пользовались недорогим «Ленинградским», который сушит кожу и забивает поры, который потом очень сложно смыть с лица даже специальными лосьонами. Катя потратила почти тысячу долларов на свой, личный грим. Чего у нее только не было! Косметика для любой роли, помады и тени самых необычных авангардных расцветок, был даже черный грим для тела – на случай, если ей придется сыграть роль негритянки. Интересно, понадобится ли ей это еще когда-нибудь? Катя вздохнула. Пора уходить.
Она повесила на плечо сумку, взяла из красивой напольной вазы несколько букетов (все равно все не унесет). Эта ваза появилась в театре гораздо раньше Кати. Она всегда стояла в гримерной тех, кто был занят в главной роли. Эта ваза помнит сотни Катиных букетов. Теперь в ней будут красоваться Любкины цветы.
Катя поставила сумку на пол. Взяла вазу, обхватив ее обеими руками, воровато оглянулась по сторонам. Подняла руки вверх и с залихватским «Э-эх!» разжала пальцы. С громким возмущенным звоном хранительница цветов разлетелась на мелкие осколки.
А Кате вдруг стало легче. Конечно, вазы жаль, и все же хорошо, что она не достанется противной Федоровой.
– Пусть цветы свои в трехлитровые банки ставит! – вслух сказала она.
И поспешила покинуть здание театра, пока кто-нибудь ее не «застукал». Бывшая прима громит собственную гримерку! Прекрасный штрих к ее безупречной репутации.
А потом потекли однообразные дни, похожие друг на друга, словно однояйцевые близнецы. Сначала Катя даже наслаждалась вынужденным бездельем. Она поздно вставала, вяло прогуливалась по магазинам, покупала какие-то ненужные, но приглянувшиеся вещи, обедала в уютных маленьких ресторанчиках, смотрела телевизор почти всю ночь. Теперь она жила не как светская дама, актриса, звезда, а как обычная состоятельная домохозяйка.
Постепенно – как быстро это произошло! – о ней стали забывать. Первые недели после последнего показа «Сестер» Кате звонили какие-то знакомые и полузнакомые люди, поздравляли, приглашали на презентации и фуршеты. Но их становилось все меньше и меньше, и в конце концов она перестала находить в своем почтовом ящике что-нибудь, кроме рекламных листовок.
Из газет она узнала о том, что Люба Федорова отметила свой день рождения в казино «Кристалл». Поздравить новую звезду пришли все – примелькавшиеся и не очень, а ее, Катю, не пригласили.
Конечно, она не обиделась. Она прекрасно понимала, почему Люба ее проигнорировала. Вряд ли она хотела Катю обидеть или оскорбить (хотя, должно быть, здорово обиделась за разбитую вазу). Просто день рождения – это первая рекламная акция новой постановки Качука. Постановки, где главную роль играет Федорова. Зачем же отвлекать внимание журналистов на старую приму?
«…Не везло Федору Мордашкину с личной жизнью. Что-то не складывалось, не срасталось… Хотя, несмотря на забавную внешность, его любили женщины. Было в нем нечто, какая-то необъяснимая черта, которая была гораздо важнее экстерьера. Что-то неуловимое во взгляде, в мимике… Он выглядел как Денни де Вито, но вел себя как Марлон Брандо. Поэтому никто не удивлялся, что Мордашкину нередко доставались первые красавицы тусовки. Но одно дело – заполучить в постель красотку, а другое – полюбить ее.
Незадолго до знакомства со мной Мордашкин расстался с четвертой по счету женою, сильно пьющей актрисой-эпизодницей. Звали его супругу Марьяной. Она была женщиной яркой, томной и чем-то смахивала на Марлен Дитрих – тот же «коровий» взгляд с поволокой, те же аккуратные дуги выразительных бровей, те же породистые тонкие черты на широковатом лице. Одно время ей прочили звездную карьеру. Может быть, так оно и получилось бы, если бы красавица не любила выпить. Пила она почти каждый день. Пила, когда у нее было плохое настроение. Пила, когда, наоборот, была «на подъеме». Она была моложе Федора почти на десять лет, и он влюбился в нее, как неоперившийся мальчишка. Он любил ее, когда она всерьез собиралась стать звездой, он любил ее, когда ее перестали приглашать на главные роли, он любил ее, когда она скатилась до эпизодов и массовок.
Обо всем этом он рассказал мне в тот же день, когда мы встретились у моего дома. Все-таки я отправилась с ним в ресторан. Я еще удивлялась тогда: почему он так откровенничает? Может быть, это необычный способ соблазнения? Мол, пожалей меня, а потом приласкай меня? Я несчастный романтический герой, одинокий и непонятый!
– Она потеряла человеческий облик, Катя, – рассказывал он, закусывая горечь дефицитной сырокопченой колбаской, – она перестала краситься, выщипывать брови, брить ноги. Но я этого не замечал. Она пила каждый день. С утра трусцой бежала к гастроному, за пузырем. Я прятал от нее деньги, а она все равно где-то их доставала. Я подозреваю, что она спала за деньги с мужчинами. Хотя кто мог на нее польститься?
– Какой кошмар, – искренне ужаснулась я.
– Она превратилась в чудовище, а я этого не замечал. Она по-прежнему казалась мне красоткой. Я по- прежнему воспринимал ее двойником Марлен Дитрих, стильной и молодой. И знаешь, когда я понял, во что она превратилась?
– Когда?
– Однажды она прибежала домой счастливая. И – о чудо! – трезвая. Она сказала, что ее берут на роль, что ее выбрали по фотографии, остался последний кастинг, и с ней подпишут контракт. Я так за нее радовался. Она не пила почти неделю, к кастингу готовилась. Я вместе с нею поехал на студию. И знаешь, что это была за роль?
– Что?
– Роль спившейся проститутки, – вздохнул Мордашкин. – Представляешь, Кать? Мою дуреху выбрали по фотографии на роль пьяной шлюхи, а она едва не плясала от радости! Причем ее почти не стали гримировать – только выдали какие-то жуткие шмотки. Она так старалась, входила в образ. А я стоял за камерой и в ужасе смотрел на нее. Я вдруг увидел ее такой, какой она стала. С редкими волосами, желтыми от никотина зубами, страшную, опухшую! Это был шок. Я не мог любить ее такой.
– А если бы она завязала?
– Она бы не завязала, – невесело усмехнулся он. – Ты плохо знаешь Марьянку… Короче, на следующий же день я от нее ушел. И это было подло, потому что она опять сорвалась и запила. И роль проститутки уплыла у нее из рук. Режиссеры не любят связываться с алкоголичками… Кать, зачем я это все тебе рассказываю?
Я и сама не понимала зачем. Мне было неудобно в его компании. Он повел меня в шикарный ресторан «Прага», он заказал для меня столько блюд, что мне хватило бы этой еды на две недели. А я все еще не могла понять, чего он от меня хочет.
В тот вечер он рассказал мне почти всю свою биографию. Он женился четыре раза – и все четыре неудачно. Все его жены были чем-то похожи друг на друга – молодые, легкомысленные, жаждущие легкой славы и легких денег, красивые и истеричные. Богемная поэтесса. Манекенщица из Дома моды на
