Так, по крупицам, Егор вытягивал из своей взбалмошной подружки всю информацию. Наверное, из него получился бы неплохой следователь, потому что за довольно короткое время ему удалось выяснить Катин распорядок дня: в каких магазинах покупает она продукты (домработницу Лаврова уволила, а новую, по непонятной причине, решила не нанимать), в каком спортивном клубе подкачивает она пресс по утрам, в каких кафе задумчиво пьет капучино.
– Она в облаках витает, – охотно болтала Шура, которую радовало его внимание, – каждый день гуляет вокруг Патриарших. Замотается в шарф, чтобы ненароком не узнали, и ходит себе.
– Прямо-таки каждый день? – недоверчиво переспросил Егор. – Наверное, ты все выдумываешь!
– Да нет же, правду говорю, – округлила глаза Шура, – она и раньше там гуляла. Мотивируя это тем, что обдумывает роль. А теперь… Теперь, когда ее выгнали из театра, я не знаю, о чем она там думает.
На Патриаршие Егор отправился на такси. Молчаливый водитель охотно согласился припарковаться возле пруда и подождать странного пассажира – ведь Егор обещал платить за минуты, а не за километры.
Выглядел он так, что сам себя, доведись ему с самим собою встретиться, не узнал бы. Длинная челка, которую Егор обычно зачесывал назад, теперь спускалась на лоб – чтобы закрыть татуировку. Маме бы не понравилась татуировка на лбу, и Лавровой, значит, тоже. Вместо привычных джинсов и свитера на нем красовался шерстяной костюм-тройка, вокруг шеи с нарочитой небрежностью был повязан дорогой шелковый шарф. Правда, вот на подходящее пальто у него денег не хватило, но Егор решил, что не замерзнет и без пальто. Он так волновался, что ему и в рубашке одной было бы жарко.
Лаврову он увидел издалека. Честно говоря, Егор думал, что он ее не узнает сразу, приготовился внимательно вглядываться в прохожих, нервничать, следить. Шура же сказала, что актриса прячется от чужих глаз.
Но когда Катя появилась откуда-то из-за угла, в старомодном пальто с капюшоном-коброй, в каких-то стоптанных сапогах, в черной шапочке, плотно надвинутой на лоб, у него даже сердце защемило. Это был как знак свыше – ведь у его матери тоже была такая вязаная шапочка, тоже черная. А она мечтала о квадратной норковой, да чтобы сбоку поблескивала жемчужная брошь – такие шапки носили в семидесятые годы номенклатурные жены. Маме Егоровой норковая шапка не светила, но она каждый месяц складывала в конвертик «шапочные» деньги – то пятирублевую бумажку положит, то трешку. Странно, что Егор вообще это запомнил.
Лаврову шапка старила – ее лицо становилось каким-то темным и узким, круги под глазами – отчетливыми. Но Егор смотрел на лицо это не отрываясь – он понимал, что надо бы уже вылезти из машины и броситься к ней наперерез, но ничего с собой поделать не мог – словно примерз к потертому кожаному сиденью.
У Кати была интересная походка – должно быть, так ходят балерины. Спина прямая, как гитарная струна, остренький подбородок задран вверх. Причем Лаврова явно не напрягалась, ее рассеянный взгляд выглядел замороженным, она о чем-то думала и не обращала внимания на редких встречных прохожих, на машины, на мерзлые лавочки.
– Долго еще ждать-то будем? – зевнул шофер.
– А вам-то какое до этого дело?
Лаврова поравнялась с машиной и прошла мимо.
– Смотри на бабу, не идет, а пишет, – залюбовался шофер. – За мужиком пришла.
– Что?
– Что слышал, – беззлобно ухмыльнулся в усы водила, – у меня на такое дело нюх.
– Может быть, она просто гуляет? – вступился за Катю Егор.
– Ага, и жопой крутит так, что, глядишь, отвалится? Нет, парень, ждет она, что кто-нибудь на нее внимание обратит. И правильно делает, с мужиками так и надо. Сразу на койку намекать. А как иначе – гляди, она ж не первой свежести уже.
Егор внутренне досчитал до пяти и только потом ответил:
– Ничего вы не понимаете.
– Это я-то? – развеселился шофер. – А хочешь, поспорим на сто рублей? Вот я к ней подойду, и если она согласится телефончик дать, то ты башляешь! Лады?
– Даже и не думайте об этом!
– Это еще почему? Еще не хватало мне твоего разрешения спрашивать. Ты ей, скажи на милость, кто?
– Я? – Егор решительно дернул за ручку, открывая дверь. – Вообще-то я ее сын. – И, усмехнувшись, он бросился Катю догонять.
Изумленный водитель смотрел ему вслед.
Она знала этот маршрут наизусть. Настолько хорошо, что могла не думать об улицах, светофорах и поворотах. Ноги сами прогуливали Катю вокруг Патриарших прудов, так что мозги могли в это время работать совершенно в ином направлении.
Шла Катя вдоль пруда и злилась. Злилась на себя саму и казалась самой себе тугодумной. Так злилась она в школе, когда никак не могла найти доказательство простой на первый взгляд теоремы или не могла кубик Рубика собрать. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что она вполне могла бы найти виноватого. Знает она своего обидчика, безусловно, знает. Слишком близко подобрался он к Катиной жизни, чтобы оставаться незамеченным. Слишком много знает.
Но кто? Олег? Еще несколько недель назад Катя могла бы ответить на этот вопрос утвердительно. Ей, разбитой и брошенной, тогда казалось, что Олег ненавидит ее и вполне мог так поступить. Но теперь она могла бы поклясться в обратном. Даже если он хотел Кате навредить, зачем ему, преуспевающему университетскому преподавателю, дамскому любимчику, было себя марать? Ведь мерзкая газетенка не обошла вниманием и его.
Галина, может быть? Она ненавидела Катю, как кошка собаку. Странно, что она так долго терпела, изображая медоточивую почтительность. Но Галины не было на первой презентации, она не могла так быстро узнать о том, что на Катю опрокинули креветки. И потом, Галочка – всего лишь несчастная мать. На Катю саму по себе ей наплевать. Она просто сыночка своего защищала ненаглядного, за счастье его извращенное боролась.
Кто же тогда? Кто? Шура? Она все время была рядом с Катей – и на презентации была, и про Олега все почти сразу узнала… Да, но газетная статейка была опубликована еще раньше, чем Катя излила душу Шурочке. Да и потом, у девочки нет мотивов. Вот уж кому ненавидеть Катю абсолютно не за что.
Люба Федорова? Стерва и интриганка. Вполне в ее духе скорешиться с продажными журналистами в альянсе против стареющей кинодивы. Катя живо представила себе радостно возбужденную Федорову с телефонной трубкой в руках. «Послушайте, что я вам сейчас расскажу, – воровато озираясь, диктует она навострившему уши газетчику, – наша Катенька опять выкинула невиданный фортель…» Картинка получилась настолько живая, что Катя заулыбалась даже. Потом опомнилась и быстро спрятала улыбку за воротник пальто – не дай бог, прохожие решат, что она блаженная. Идет себе, не обращая внимания на мороз, над чем-то своим посмеивается… Так недолго и городской сумасшедшей прослыть.
Эх, Любка, Любка… Эмоциональная, взбалмошная, страстно мечтающая о славе – типичная, в общем, актриса. Но невозможно представить себе Федорову, нашептывающую в трубку страшные мерзости. Да и не получится у нее такого зловещего шепотка. Кому, как не Кате, знать, что голос у Любки слабенький.
Но если каждому из них Катя умудрилась придумать рациональное алиби, то кто же тогда ее терроризирует? Кто же, черт побери?! Из-за кого она за такое короткое время умудрилась потерять все?
– Ка… Екатерина Павловна!
Этот голос, как щелчок хлыста, вернул ее на аллейку близ Патриарших. Катя встряхнула головой – совсем как человек, которому надо срочно проснуться. Она так глубоко задумалась, что не сразу даже смогла сфокусировать взгляд.
– Екатерина Павловна, я хотел с вами поговорить!
Он.
Вернулся.
Катя глупо улыбнулась. Одно из двух: либо она сошла с ума, либо… Да нет, она совершенно точно
