вместе…
— Может, ты ему позвонишь? — еле слышно спросила Лена. Это были первые за всю ночь слова, которые она сумела произнести.
Таня и Валера снова переглянулись. Это был не её, не Ленин голос.
— Сделаешь всё, как я сказал, — отрезал Костя. — По телефону всего не скажешь. И ещё отвезёшь ему письмо.
Она снова заплакала. Как вчера вечером, когда они едва её отходили. Плакала, держась за горло, которое по-прежнему болело: петля успела затянуться как надо…
Костя смотрел на жену — страшно, не мигая. Казалось, вот-вот набросится на неё… Кто мог сейчас знать, что творится в его душе, чего ему стоит сдержаться.
— Прекрати! — сквозь зубы приказал он. — Ничего уже не изменишь.
— Вот именно, — сказал ему Валера. — Поэтому тебе как раз самому бы расслабиться…
— И постараться получить удовольствие? — криво усмехнулся Костя.
Лена вдруг страшно закричала, закрыв лицо руками, рванулась куда-то, но Таня успела ее схватить, свалить на диван, и Лена в истерике забилась в её объятиях.
— Ну все, все, — бормотала Таня. — Ну идиоты, ну что с них возьмёшь… Одно слово — мужики. Мой, думаешь, лучше? И мой точно такой же! Если не хуже… А ну, идите отсюда, оба, сейчас же!
Через час, оставив провалившуюся в недолгое забытье Лену, вышла к ним на кухню. Закурила вместе с ребятами.
— Как хочешь, нельзя её в таком состоянии отправлять одну, — сказала она Косте. — Пусть хоть успокоится, что ли. И будь ты с ней, ради Христа, сейчас поласковее. Такое, конечно, во всю жизнь не забудется, но хоть какое-то утешение, понимаешь? И ещё… Что ты все-таки задумал-то?
— Моё дело, — буркнул Костя насупленно.
— Может, и твое. — Таня пожала плечами, выпустив к потолку струю. — Но ведь ты ещё кого-то сюда призываешь, какого-то Митю! Так могу я знать…
— Это его брат-близнец, — оборвал её Валера. — Один к одному.
— Что тебе знать… Зачем… мы от вас съедем, — сказал Костя твёрдо. — Не хватало вас ещё впутывать.
— Да ты, милый, уже нас впутал! — махнула она рукой. — Думаешь, не понимаю, что ты затеял? Пони-ма-аю! Это вот он, — Таня кивнула на мужа, — меня бы во всем обвинил…
— Да ты чего, в натуре, — изумился Валера, даже руки к груди прижал. — Я бы тебя…
— Меня, меня… — она по-прежнему не отводила от Кости решительного взгляда. — Ты нас уже втянул! Случись что — нас уже есть за что притянуть вместе с тобой: за недоносительство хотя бы, понимаешь?
— Да что ты знаешь-то? — опять изумился Валера, оторопело приоткрыв рот.
— Что надо, то и знаю, — отмахнулась она. — Съедет он! А только где вы остановитесь, сам подумай! Мы-то — свои, мы-то ведь знаем, что у вас случилось! А там, у кого будете жить, вам даже говорить между собой нельзя будет… Я сама, если хочешь, этих Ментов на дух не переношу! Только и могут бабок у метро с сигаретами гонять… Да ещё вон чем занимаются. Так что уж оставайтесь у нас, живите. Чем можем — поможем. Но только одно условие: мы ничего не знаем! И второе: живите только ты и Ленка. Никакого брата, никого другого не пущу. Для вашей же пользы, кстати говоря. Соседи только вас видели, а больше им видеть никого и не надо. Подходит?
Костя молча кивнул, прикурил от окурка новую сигарету. Ему подходит, хотя он еще не все обдумал. Но главное — и обдумывать не надо было. Он уже знал, что просто так он все это не оставит.
— А если подходит — нечего девку гонять куда-то! — сказала Таня. — Иди и не отходи от нее. Девка попала в страшную беду, как под автобус попала, можешь ты это понять, нет? Будь человеком, не бросай, не оставляй ее одну! А особенно этой ночью.
И эта ночь наступила. Первая их ночь после случившегося. Лена, сжавшись в комочек, отвернулась к стене; Костя лежал на спине и смотрел в потолок, по которому ползли отсветы фар проезжавших машин. Он не мог заснуть. Он думал о том, что от того, что он сейчас сделает, скажет, как шевельнется, зависит вся их дальнейшая жизнь. И он уже знал, что сделает, потому что чувствовал, как нежность и жалость к ней, ни в чем не виноватой, такой беззащитной, переполняют его, выдавливая напрочь и злобу, и досаду, и брезгливость. Он осторожно положил руку на ее талию. И почувствовал, как она еще больше напряглась в своем безысходном ожидании. И он решился, слившись с ней со всей осторожностью, на какую был способен. «Да, да, да, — жадно выдыхала она, раскрываясь ему навстречу, — Костя, любимый мой, мой единственный…» Охваченный желанием, он даже не заметил сначала, как она внезапно снова вся напряглась, словно закаменела, а потом вдруг каким-то новым, незнакомым ему движением выгнулась, подалась бедрами навстречу, и, дав наконец волю так долго сдерживаемым слезам, горько, в голос зарыдала, когда он тоже вдруг закаменел после этого ее движения, которого она не знала до того, что с ней случилось, и которое она знала теперь, после всего… И с тем же ужасом, с каким об этом совсем недавно думала она, Костя понял, что никогда уже у них не будет так, как было — будто они маленькие дети и занимаются любовью понарошку, потому что и без всяких взрослых фокусов им хорошо друг с другом, и от этого радостно и ей, и ему, и всем, кто видит их вместе. Все, теперь они взрослые, и все у них будет как у взрослых — скучно и словно по обязанности… Как у всех… Нет, он должен что-то сделать, чтобы не допустить этого. Должен — именно сейчас, немедленно, потому что потом у него уже никогда в жизни не будет случая что-то исправить… И он прижался лицом к ее теплым волосам и начал тихо бормотать их заветные нежные словечки и ласкать кончиками пальцев ее лицо, едва касаясь губами, целуя её шею. И вдруг он почувствовал, как словно судорога прошла по её телу, как если бы из него выходил злой дух, а пальцы его ощутили влагу слез на ее щеках. На этот раз она плакала беззвучно, по-детски всхлипывая и все больше отмякая. И наконец повернулась к нему…
— Тебе больно? — спросил он, почувствовав вдруг, как она вся сжалась, а её губы, только что раскрытые и почти вывернутые наружу, снова сжались, она закусила их, стараясь преодолеть боль. Он отстранился, чтобы видеть ее лицо при отраженном и неверном свете с улицы, и увидел, как из-под ее вздрагивающих ресниц скользнула слезинка, потом другая.
Он снова откинулся на спину, подложил свою руку под её голову, и она послушно прижалась к нему. И снова всхлипнула.
— Не очень, — сказала она. И прерывисто, совсем по-девчоночьи вздохнула. — Но вообще-то мне нельзя, может начаться кровотечение. Ты не сердишься?
— Нет, — глухо ответил он. — Я только думаю, тебе бы надо показаться врачу.
— Но там же спросят… А что я им скажу? И ведь ты тоже не хочешь, чтобы все про это узнали. Ведь правда? Тем более я вижу: ты что-то задумал!
Он промолчал. Конечно, об этом никто не должен знать. Да никто и не будет знать: обязательно, что ли, всем говорить…
— Ты хочешь им отомстить, да? — спросила она с каким-то трогательно-детским простодушием.
— К врачу пойдем завтра же, — сказал он. — Поняла?
Лена ещё сильнее прижалась к нему.
— Я догадываюсь, что ты задумал, — глухо откликнулась она. — И понимаю, что тебя не отговорить. Иначе ты, Костенька, не сможешь… И я тоже не смогу. Жаль только, что никакой жизни у нас уже не будет.
— Ну почему… — Он приподнялся на локте. Заглянул в её лицо.
— Потому, Костенька, потому. Ты сам это знаешь… А если я завтра пойду к врачу, может, не дай Бог, у тебя всё сорвётся… Ты ведь за этим Митю звал в Москву, да?
— А ты понимаешь, если к врачу не пойти, чем это может закончиться?
— Как началось, так и закончится… По-другому, Костенька, уже никак не получится.
Они шептались все тише и тише, да так и заснули, обнимая друг друга, и утром, когда к ним заглянула Таня, они опали мертвым сном, и она даже всплакнула, глядя на них, ещё недавно обручённых, а теперь обречённых.
— Ну как я их прогоню? — шепотом позвала она Валеру. — Ты только посмотри на них!
— Я тебя об этом не спрашивал, как их прогнать, — сказал Валера. — Костя мой друг.
