специальное пошили, и обувку купили такую смешную, блестит, как калоши, а сама вся в узорах и с камушками. Внуки расстарались. Я уж смеялась-смеялась: куда мне такое? В наряде-то в таком — коз доить? Или жука с картошки обирать? Нет, говорят, в театр ходить! Вот ведь учудили… Это когда ж было? Уже четыре года прошло, вот как. Стало быть, мне восемьдесят пятый годок идет. Каждый раз что-нибудь дарят, как именины — так и дарят, много всякого. А тогда, как восемьдесят-то стукнуло, — так столько всего надарили, не приведи господи! И телевизор большой, и машинку к нему такую, чтобы какое хочешь кино смотреть, и коробок со всякими кинами. А когда мне смотреть? Да и не понимаю я в них ничего — все что-то стреляют, стреляют… И не война вроде, а все стреляют. Я в войну этой стрельбы натерпелась во как, чтоб еще и в кинах на нее любоваться. Надарили незнамо зачем, расход один. Еще собаку подарили. Ну, это правильно, это надо. Последняя-то наша, Розка, от старости померла, а в деревне без собаки нельзя. Так ведь тоже не абы какую нашли, а совсем породистую, за страшные деньги щеночка купили, когда тут вон сколько дворняг одичалых бегает! Правда, собака хорошая выросла, хоть и породистая. Щас я тебе ее покажу! Сузя, иди-ка сюда! Где ты там?
Одна из трех дверей, выходящих из дома на просторную веранду, бесшумно дрогнула, медленно приоткрылась, и сквозь эту полуоткрытую дверь на веранду неторопливо выдвинулось огромное серо- голубое существо, все в толстых мягких складках, переливающихся шелковых блеском. Существо вопросительно подняло брови, сморщив и без того складчатый лоб, дрогнуло короткими обрубками ушей, зажмурилось и сладко зевнуло, показав всю свою невероятную пасть, жуткие зубы и светло-фиолетовый язык. Тамара никогда не видела таких собак. Может, это и не собака вовсе?
— А что это за порода? — шепотом спросила она, невольно отступая к крыльцу. — Большая какая…
— А не помню. — Бабка Марья опять тоненько засмеялась. — Мне говорили, да я все запомнить не могу. Не по-русски как-то. Знаю, что редкая очень, дорогая. Ее к кобелю аж в Москву возили, нет больше нигде таких кобелей-то. И щенков потом на много тыщ продали. Она уже два раза щенилась. Да и имя у ней какое-то длинное, я и не выговорю. Я ее Сузей зову, ничего, она согласная, не обижается. Сузя, иди, познакомься с Тамарой-то. Иди, иди, Тамара своя.
Огромная псина снисходительно мотнула круглой башкой, бесшумно переступая могучими лапами, двинулась к Тамаре, подошла, постояла немного, насмешливо глядя ей в глаза светло-желтыми глазами, и вдруг легко поднялась на задние лапы, передние положила Тамаре на плечи, навалилась всеми своими блестящими складками — сто килограммов, наверное! — и быстро облизала ее лицо горячим шершавым языком. И все, и сразу — никакого страха, никакого опасения, теплая волна симпатии плеснулась в душе, добавив этому дню радости. Как давно у нее не было собаки…
— Смотри-ка, ты ей сильно понравилась, — с удовольствием сказала бабка Марья, оторвалась от возни с какими-то банками и бидонами в углу веранды и шлепнула своей крошечной ручкой по мощному складчатому загривку Сузи. — Ну-ка, не балуй, ведь раздавишь человека-то! Сейчас она уже редко прыгает, уже понимает, что тяжелая. А когда росла — так прямо беда. Кинется лизаться — и с ног собьет. Хорошая собака, веселая, но ведь кобыла кобылой! Чужие боятся до полусмерти. Тут у нас одно время бродяги какие-то появились. Не то из тюрьмы вышли, не то так, с роду бездомные. Домов-то вон сколько пустует, занимай какой хочешь, кто ж заметит? Вот трое каких-то чужих и пришли, в Савельевом доме поселились. Так-то все было ничего, не шумели, беды никакой не делали, только все самогонки просили. Не даром, а за работу какую — огород вскопать или починить чего. А потом заметили, что приворовывают они — то с огородов чего-нибудь, а то и вовсе куру словят… и ко мне сунулись, да на Сузю напоролись. Она и не гавкнула даже, а они до Савельевой усадьбы бегом бежали! А Сузя — за ними, думала — играют с ней. Они в доме закрылись, а она под дверью часа два сидела, пока я ее не отозвала. Так ушли бродяги-то! На другой день и ушли, видать, сильно моей собачки забоялись.
Сузя сняла сто килограммов всех своих бархатных складок с плеч Тамары, уселась у ее ног и усмехнулась: еще бы им такой собачки не забояться. Не родился еще такой бродяга, который не побежал бы от нее сломя голову и не закрылся бы в Савельевом доме. Хотя, если честно признаться, у нее, Сузи, и в мыслях не было трогать этих троих, тем более — кусать их. Ее, Сузю, с детства учили не брать в рот всякую гадость. Ну, ты-то своя, тебе объяснять не надо, да? Ты и сама все понимаешь.
Конечно, молча согласилась Тамара, уважительно гладя псину по спине и ощущая пальцами под толстыми бархатными складками выпуклые железные мышцы. Ах, как же давно у нее нет собаки…
— Я тебе банку закрыла, не прольешь. — Бабка Марья вынырнула из темного угла веранды с капроновой сумкой в руках, битком набитой чем-то уж, конечно, боґльшим, чем одна банка. — Тута еще немножко я сырку тебе завернула, хороший сыр, вызрел уже. И еще баночка малинового варенья, прошлогоднего. Это ничего, оно все равно для здоровья очень полезное, малиновое-то. Давай-ка траву сверху кидай, чего лишним руки занимать. Только банки потом верни, у меня банок мало. А может, пообедаешь со мной, а? Скоро уж мои приедут, не все, но кто-нибудь приедет. Я бы тебя познакомила. Они у меня хорошие, вот сама увидишь. Оставайся, а? У меня уж все готово, и хлеб я свежий с утра испекла.
— Ой, обед! — испуганно вспомнила Тамара. — Бабушка Марьюшка, спасибо вам большое, только я не могу! Меня Юрий Семенович, наверное, уже заждался совсем, он там готовить остался, а я гулять пошла, да вот… загулялась тут у вас. Он с утра голодный, а без меня есть не будет, так что мне придется бежать.
— Сам готовит? — удивилась бабка Марья и разочарованно вздохнула. — Ну тогда беги, что ж. Когда мужик сам готовит — это ценить надо. Хоть и не умеют они ничего толком. Твой-то Семеныч умеет?
— Не знаю. — Тамаре почему-то стало неловко, что она не знает о «своем» Юрии Семеновиче даже таких простых вещей. — Он шашлык собирался жарить, шашлык он умеет.
— Ну, это они все умеют. — Бабка Марья сунула ей в руки объемистую и увесистую капроновую сумку. — Это и мои все умеют. Баловство одно. Ты после обеда ко мне приходи, я тебя настоящим чем- нибудь покормлю. Приходи, приходи, и поговорим заодно, а то что ж так, на бегу, и словом некогда перемолвиться…
— Приду, — улыбаясь, пообещала Тамара. — И банки принесу, и поговорим как следует…
— И где тебя носило? — Юрий Семенович оторвался от мангала, вытер полотенцем руки, бросил его на траву и пошел ей навстречу. — Я уж хотел тебя искать идти. О, да ты с добычей! Наверное, бабка Марья нагрузила?
— Ты ее знаешь, да? — обрадовалась Тамара, передавая ему капроновую сумку, которая ей уже все руки оттянула. — Ой, Юрий Семенович, как мне эта бабка Марья понравилась! И сад у нее — сказка, и дом такой необыкновенный, и собака… Ты видел ее собаку? Совершенно голубая! И вся в складочках, мягкие такие складочки, прямо как норковая шуба, а под шкурой — железо, мышцы такие твердые, даже не ущипнешь! А у бабушки Марьи семь своих детей, да еще дочка приемная, и у всех тоже дети, ты представляешь, сколько внуков? И уже двое правнуков, скоро и третий будет. Вот это семья, вот это я понимаю!..
Она все рассказывала о своей новой знакомой, о ее доме, саде, детях, внуках и правнуках, о ее козах, курах и кроликах, о ее голубой собаке, о ее черных туфлях с узорами и камешками, которые купили специально для похода в театр в восьмидесятый день рождения, о ее тонком детском голоске и платочке с зелеными слониками… А Юрий Семенович молча слушал, улыбался, поглядывал грустными библейскими глазами, подкладывал ей на тарелку купленные огурцы и помидоры, протягивал горячий шампур с новой порцией шашлыка, подливал в резной хрустальный стакан темного вина с тяжелым, богатым, сложным вкусом и тонким, едва уловимым, почти парфюмерным запахом.
— Ты чего молчишь? — Тамара выговорилась, наелась, напилась, слегка осоловела и наконец-то обратила внимание на то, что Юрий Семенович ни разу не прервал ее монолог. — Я говорю, говорю, а ты молчишь и молчишь. Тебе не интересно, да?
— Мне очень интересно, — задумчиво сказал он. Тамаре показалось, что вполне искренне сказал. — Ты вообще всегда интересно говоришь. А тут еще такое дело… Вот ты мне скажи — что ты подумала, когда деревню увидела?
— Да ничего особенного, — неуверенно ответила она, честно пытаясь вспомнить, что она тогда подумала. — Заросло все невозможно, гниет, разрушается. Брошено все и никому не нужно. А места — сказка, и от города не слишком далеко, и даже газ проведен. Построить бы тут что-нибудь толковое, может быть, и не такое, как твоя дача, но чтобы и не курятники какие-нибудь. Я знаю людей, которые хороший дом
