хотя до сих пор почти треть штата в «Твоем доме» и в «Стройинвесте» была общей. Кто бы «Стройинвест» к рукам ни прибрал, а работать-то он все равно с кем-то должен. Все останется по-прежнему.
Ближе к полудню заглянула Оля, почему-то очень таинственно сообщила:
— Михаил Яковлевич звонит.
— Какой Михаил Яковлевич? — не поняла Тамара. — Некогда мне. Пусть им кто-нибудь другой займется.
— Да как же другой? — изумилась Оля. — Михаил Яковлевич! Юрист Юрия Семеновича! Он вас просит! Говорит — очень важный вопрос!
— Соедини, — буркнула Тамара и машинально потерла грудь, ощутив внезапный укол в сердце.
…Нет, все-таки не будет все по-прежнему. Во всяком случае, для нее. Юрий Семенович не оставил никакого завещания, и все его имущество поделят родственники, ближние и дальние, которых оказалось неожиданно много, особенно дальних. Они поделят три его квартиры в разных городах, и четыре его машины, включая разбитую, и типографию в Финляндии, и магазинчик сувениров в Париже, и рыболовецкий сейнер на Дальнем Востоке, и сыроваренный заводик там, и новое издательство здесь, и виллу где-то на берегу, и магазин в центре города, и коллекцию того, и коллекцию сего, и его книги, картины, костюмы, часы, «дипломаты», галстуки, башмаки, одеколон, бритву… Они поделят все, что принадлежало ему. Но «Стройинвест» они делить не будут. Потому что «Стройинвест» принадлежит вовсе даже и не Юрию Семеновичу. Да-да, давно уже, почти месяц. Вот документы, все как положено. Это задумано как свадебный подарок. Извините, ради бога, извините, не хотел напоминать, но что ж теперь поделаешь… Конечно, теперь уже не свадебный, но все равно подарок, все оформлено, все по закону. И загородный дом, ну, вы знаете, дача эта, мы все ее знаем, — так вот, она тоже подарок, со всем, что там находится, и все налоги уплачены, и дарственная, и все в порядке, вам только придется вступить во владение. И не можете ли вы сказать, кому предназначалось вот это: «Наполеон, Александр Македонский и мать Тереза! Я вас всех люблю». В этой шкатулке украшения. Я думаю, камни не самые дорогие, но работа удивительная, эксклюзив, несомненно, эксклюзив. И вы не знаете, для кого это? Извините, я вам не поверю. Я думаю, вам следует это взять. Об этом никто не знает, он хранил это в моем сейфе. Он мне доверял. Во всем. Теперь вот вы… Я могу надеяться, что мое место в фирме останется за мной? И на тех же условиях? Да, конечно, мы потом поговорим обо всем, я все понимаю…
Еще долго после этого Тамара не могла прийти в себя. Просто осознать не могла, что на нее свалилось. Поверить не могла, что все это происходит с ней. Плакала по ночам, вспоминая тот свой звонок на мобильный. Ходила в церковь и подолгу молилась, выпрашивая себе прощения. Исповедоваться боялась — священник все-таки тоже человек, обычный смертный, ему невозможно рассказать все, что рассказываешь Спасителю. Она вдруг заметила, что вообще стала опасаться людей. Не то чтобы боялась чего-то, но лишних контактов и откровенных разговоров избегала. Вот странно: она всегда была такой откровенной, доверчивой, открытой — «до патологии», как говорил Николай, — а тут вдруг стала ловить себя на том, что то и дело думает, что имеет в виду тот или эта, говоря это или то… И почему так смотрят… И что о ней думают… Даже с Ленкой, даже с дочками отношения как-то изменились. Или все это ей просто казалось? Очень трудно ей было жить в это время.
И работать было трудно. «Твой дом» — ладно, это все-таки «Мой дом», привычный, знакомый до последней запятой в любом договоре, до мельчайшей черточки в лице любого клиента… А дареный «Стройинвест» навалился на нее неподъемным грузом со всеми своими контрактами и кредитами, заказчиками и подрядчиками, незаконченными и неначатыми работами, с полуофициальными или вовсе не официальными обязательствами перед «нужными людьми», с жадным ожиданием должников возможной халявы: может, забудут о них? Хозяина-то нет…
Хозяина не было, была новая хозяйка, по крайней мере, юридически. Тамара понимала, что до того, как она станет фактической хозяйкой, еще очень и очень далеко. Конечно, она и раньше была в курсе многих дел «Стройинвеста»… Это ей так казалось, что многих. Оказалось, то, что она знает, — это сотая часть всего, что есть. Или тысячная. В общем, страшная работа свалилась ей на плечи, и хребет угрожающе трещал.
Михаил Яковлевич очень помог ей, особенно в первое, самое тяжелое время. Михаил Яковлевич, который знал о ней больше всех и которого она поэтому больше всего опасалась и стеснялась, сделал как- то так, что все будто всю жизнь знали: она всегда была компаньоном Юрия Семеновича. Никакой дарственной, никакого завещания. Просто было два владельца, а теперь остался один. Одна.
Михаил Яковлевич помогал ей разобраться с новой работой, а новая работа помогала ей приходить в себя. Все время было трудно, невыносимо, непонятно, страшно, — а потом Тамара вдруг обнаружила, что все ей понятно, и даже интересно, и все она помнит, и знает всех людей, и может справиться с любой проблемой, а если и не с любой, так точно знает, где найти человека, который справится. Работа приносила удовольствие и деньги, правда гораздо меньше денег, чем думали посторонние, но гораздо больше, чем ожидала она сама. Она становилась богатой… ну, по крайней мере, в масштабах области. Это ей тоже нравилось: кроме того, что теперь она могла купить для Анны любую квартиру, отправить Анну в любую заграницу и при этом не остаться на нулях, появилась еще и реальная возможность ускорить воплощение ее проекта, ее любимого детища, ее мечты! Она уже начала потихоньку переселять людей из развалюх в приличные квартиры, а на месте развалюх уже строились два новых дома, и в планах были еще два, и иногда она мысленно советовалась с Юрием Семеновичем, что следует делать дальше, оправдывалась за непроизводительные затраты и доказывала, что это никакая не благотворительность, вот еще, при чем тут благотворительность, она жесткий делец, расчетливый и прагматичный. И представляла, как он смеется и обзывает ее матерью Терезой.
Впервые его подарок — «Наполеону, Александру Македонскому и матери Терезе» — она надела на свой день рождения. Она совсем забыла о дне рождения, а если бы и помнила, то отмечать его все равно не собиралась. Но «Твой дом» («Мой дом» конечно же до сих пор и во веки веков «Мой дом») тактично дал ей понять, что празднование все равно будет, что бы она по этому поводу ни думала.
— Сюда все не поместятся, — озабоченно говорила ее помощница Оля. — Придется ресторан снять. Или лучше в конференц-зале «Стройинвеста»? Туда больше народу влезет. Ведь все припрутся!
— Да кто все? — смеялась Тамара. — Нас всех, вместе со штатом «Стройинвеста», всего сорок человек! Что мы в конференц-зале делать будем? В футбол играть?
— А вот увидите, — упрямо сказала Оля. — Человек триста будет, если не больше. Из мэрии уже звонили, спрашивали, что подарить. Из администрации звонили. И строители. А просто друзья? Их что — не пускать, что ли?
Тамара отдала подготовку праздника на откуп Оле и примкнувшим к ней добровольцам — и благополучно забыла об этом. Однако накануне ей напомнили, рассказали, где, когда и как все будет происходить, потребовали парадную форму одежды и хоть какой-нибудь макияж…
Вечером дома она закрылась в своем «рабочем кабинете», вынула из сейфа полированную деревянную шкатулку, долго не решалась ее открыть. Потому что знала, что под крышкой — свернутый лист бумаги, на котором корявым почерком Юрия Семеновича написано две фразы. Она однажды уже прочла их — и потом не спала ночами, и плакала, и ходила в церковь… Она все-таки открыла шкатулку, и бумажная трубочка тут же развернулась, и она будто не глазами прочла, а услышала голос Юрия Семеновича: «Наполеон, Александр Македонский и мать Тереза! Я вас всех люблю». Тамара подержала записку в руках, машинально обводя пальцем контуры крупных корявых букв. Мы не говорим о любви, мы уже не школьники, мы взрослые люди, мы все понимаем… Что там еще он говорил? Она слышала только то, что он говорил, а понимать и вовсе ничего не понимала. «Я вас всех люблю». Не у кого попросить прощения за тот внезапный ужас: а вдруг врагами станем?
Тамара отложила записку в сторону, стала вытаскивать из бархатных недр шкатулки прохладную тяжесть камней, вправленных в тонкую вязь золотой сетки, — что-то сложное, хитро перекрученное, с длинными подвесками и асимметричным рисунком. Не слишком рассматривая, наскоро разбиралась с застежками, вешала на шею, вдевала в уши, защелкивала на запястьях, нанизывала на пальцы. Камни и металл сразу согревались, пригревались на ней, приживались. Она никогда не носила таких украшений, она вообще не носила никаких украшений, но эти будто принадлежали ей давным-давно, будто уже знали тепло ее кожи, будто лежали и ждали, когда она их опять наденет. Зеркала в ее «рабочем кабинете» не было, она вышла в прихожую, включила все светильники, которые там были, и нерешительно уставилась в зеркало.
