светом твоим, моим.
На тем свету [418]— пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.
— О нем. Последняя его книга была французская, Vergers.
Он устал от языка своего рождения.
(Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской...
16 г.) [419].
Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков — французский («poesie») — опять смог, еще раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Vergers он проговорился на ангельском языке.
Видишь, он ангел, неизменно чувствую его за правым плечом (не моя сторона).
---------------------
Борис, я рада, что последнее, что он от меня слышал: Bellevue.
Это ведь его первое слово оттуда, глядя на землю! [420] Но тебе необходимо ехать.
В конверт с этим письмом Цветаева вложила написанное ею по-немецки «посмертное письмо» к Рильке. Поскольку оригинальный текст утрачен, мы вынуждены привести сохранившийся русский перевод, отредактировав и уточнив его по записям в черновой тетради Цветаевой.
«Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе — самый новый год. (Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз!
Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты, ведь, теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest — гнездо и многое другое [421].
Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе — захочу туда, — а я не смею хотеть, — ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».
Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом.
Думал ли ты когда-нибудь обо мне? — Да! да! да! —
Завтра Новый год, Райнер — 1927. 7 — Твое любимое число [422]. Значит, ты родился в 1876 году? (газета)? — 51 год?
Какая я несчастная.
Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!)
Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты в праве желать и делать.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили — как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил — (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказал — не комнату, не дом — целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.
Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?
Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.
Ты — мой милый взрослый мальчик.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!
Марина
Бельвю, 31 декабря 1926. 10 час. вечера.
Райнер, Ты еще на земле, не прошло еще суток».
Борис Пастернак не ответил на это письмо. Но, исполняя просьбу сына, Л. О. Пастернак запросил подробности о смерти Рильке у Е. А. Черносвитовой. Она ответила 11 января 1927 года (приводим ее письмо полностью):
11 января1927 г.
Beauvallon, Golf Hotel.
Многоуважаемый Леонид Осипович,
Да, на этот раз верно страшное слово. Болезнь — в острой форме — хотя и продолжалась несколько недель, все же была молниеносной, и мы не могли поверить его концу.
Вы спрашиваете об имени этого недуга: по-французски он называется «leucemie». Это перерождение красных кровяных шариков в белые, вещь по большей части совсем неожиданная, непредвидимая и неизлечимая... Доктора бессильны как-либо действовать на таких больных, и все, что можно сделать, это облегчить, хоть немного, их страдания. Бедный Райнер М. Рильке очень мучался [423], в особенности за последние дни в Sierre, где мы пробыли до 31-го ноября. В клинике же («Val-Mont», над Montreux) ему хоть сумели уменьшить немного боли, и, благодаря Господу, его конец был тих. — Он покоится на маленьком кладбище, затерянном в горах его любимого Valais, недалеко от chateau de Muzot[424], где он прожил в одиночестве столько тихих зим, столько знойных лет.
Что значит его утрата для нас, для человечества. — Вы это знаете и чувствуете сами. Что она означает для меня, я даже высказать не могу.
Его attitude [425] к смерти и к той жизни была полна спокойствия и уверенности. — Я глубоко верю, что его душа здесь, с нами, ближе еще, чем при жизни...
Как Вы видите, пишу Вам из Франции, куда он очень желал, чтобы я попала. В настоящую минуту я нахожусь у Princesse de Bassiano, друга R.M.R., которой он меня рекомендовал [426] и которая просила меня приехать к ее детям, на два месяца. Мой адрес здесь: Е. T. Golf Hotel, Beauvallon par St. Maxime (Var).
Ваше предпоследнее письмо я еще смогла прочесть вслух нашему другу. — Посылаю Вам еще один экземпляр того же снимка. Он сам находил его самым лучшим, так что я предпочитаю послать Вам тот же снимок, чем какой-либо другой, худший. Да сблизит и возвеличит нас всех, его любивших, наша общая скорбь!
Шлю Вам и Вашей семье, хотя мне и незнакомой, сердечный привет. Скажите Вашему сыну Борису, что R.M.R. очень любил его и часто говорил он и о Вас, и вспоминал Ваши встречи.
Дружески жму Вашу руку.
Евгения Черносвитова.
P.S. Будьте так добры сообщить мне адрес Вашего сына (поэта) в Москве. Княгиня Bassiano издает в Париже журнал «Commerce» [427], в котором уже несколько месяцев тому назад были помещены некоторые стихи Вашего сына (во французском переводе). Княгиня очень желала бы переслать некоторую сумму поэту, но не знает, как это сделать — прямо ли в Москву, через какой-либо банк, если, может быть, можно было бы через Вас? — Жду от Вас скорого ответа на этот вопрос.
Е. Ч.
Передавая сыну эти сведения, отец сопроводил их словами утешения (из письма от 19 января 1927
