Они сидели, притихнув. Речной холод ревел в ушах.
— Слушайте, а ведь что-то в этом есть, — опять заговорила старшая. — Моя мать мне тоже об этом рассказывала. Она, правда, уже умерла. Но вы же знаете, что происходит в сочельник? И в ночь на Рождество?
— Еще бы! — охнула средняя. У нее погасла сигарета. Она поднесла кончик сигареты к свече, затем взяла ее в рот и затянулась. Но раскурить не удалось.
— Послушайте, — приглушенно сказала старшая. — В ночь перед Рождеством всегда случается что-то необычное. Можете смеяться надо мной, если хотите. Но я вам говорю. В детстве моя мать жила в деревне. В те времена по деревенским обычаям считалось, что если на сочельник в полночь встать на перекрестке, тогда можно услышать голоса.
— Какие голоса? — шепотом спросила молодая.
— Которые вещают обо всех событиях, — пояснила старшая, качая головой.
— Каких еще событиях? — спросила средняя.
— О тех, которые могут случиться, — ответила старшая.
— Твоя мать и вправду слышала эти голоса? — усомнилась средняя.
— Да нет же, все не так, — сказала старшая. — Вот, например, если вода в колодце превращается в вино и ты увидела, что это случилось, тогда надо быстро отвернуться в сторону, нельзя туда смотреть, иначе умрешь в течение года.
— И все вино пропадет даром, — заметила средняя.
— Умрешь в течение года, надо же, — сказала молодая. — Но это всего лишь одна неделя. Совсем недолго. Или, может, имеется в виду новый год? В следующем, наступающем году?
— В течение года, так она всегда говорила, — пояснила старшая, закрыв глаза.
— Семь дней, — вздохнула молодая. Средняя тряхнула головой.
Самую старшую трясло от холода, пробирающего даже через пальто.
— А иногда, — сказала она, — вода могла превратиться в кровь, а не в вино. Но все то же самое. Если видишь, что такое случилось, вода превратилась в вино или кровь в колодце или в источнике, значит, умрешь в течение года.
— А если в реке? — спросила молодая. — Может вода измениться в реке?
Они одновременно посмотрели вниз на реку, высоко и быстро несущую свои воды.
— А тот священник в церкви? — вспомнила старшая. — Говорю же вам. Все это правда. Старуха Маккиннон точно работает на него, работала еще в те времена, когда я была девчонкой, и держу пари на шестьсот фунтов, на все шестьсот, что он сегодня вечером греется у нее в постели.
Она повернулась, показала рукой на оранжевый свет, горящий в верхнем окне дома, пристроенного к церкви.
— Надеюсь, ему это пойдет на пользу, — задумчиво произнесла средняя. Теперь и она вся дрожала. — Проклятье, какая холодная ночь, — добавила она.
— Рождество же, в конце концов, — сказала старшая, засовывая руки поглубже в манжеты пальто.
— В один год у меня появилось платье в обтяжку, — похвасталась молодая.
— Что именно было обтянуто? — спросила старшая. Средняя рассмеялась.
— Ну, просто в обтяжку, — попыталась объяснить молодая. — Ну, вы же знаете. В таких платьях сходили обычно вниз по лестнице.
Средняя давилась от смеха. Старшую это привело в замешательство.
— Такое вот эластичное, — уточнила молодая. — Я играла с ним на ступеньках, и в это время шел «Национальный вельвет» с Элизабет Тэйлор, скачущей на коне. Старый фильм, она там совсем еще ребенок. Все вокруг было ярко-красного и коричневого цвета.
— Да, в тех фильмах и в самом деле использовали более яркие цвета, — согласилась средняя. — Сочные краски. Техниколор.
— Вот почему Лиз Тэйлор там такая яркая, — рассудила старшая.
— Она и в жизни такая, — заметила средняя.
— Она победила в национальных скачках. И состригла свои волосы, — сказала самая молодая.
— Представляешь, живешь ты в бунгало и получаешь в подарок на Рождество облегающее платье? — снова вступила средняя.
Старшая наблюдала за ними, смеясь.
— Да, — сказала она. — Тогда уже прошло немало времени после войны, поэтому бог знает где он его нашел. Мой отец. Этот плетеный чемодан, полный фруктов, он вошел весь промерзший, держа его под мышкой, и поставил на пол в кухне. Надо было видеть лицо моей матери. В корзине лежали фрукты, которые мы, возможно, и не мечтали когда-либо попробовать. Кое-какие из них я так до сих пор больше нигде не видела.
— Ты хоть помнишь их вкус? — спросила средняя.
— Никогда не забуду, — ответила старшая.
— Как самая сочная еда, «техниколор», — сказала молодая.
Старшая утвердительно кивнула.
Две другие ушли, одна бегом, вторая прихрамывая, обе отправились ловить автомобиль с «огоньком» в надежде, что это такси. Она осталась одна. Средняя дала ей десятифунтовую банкноту. Старшая оставила ей свое пальто, и теперь она носит его. Сзади пальто влажное от земли, а плечи и рукава, подогнанные под фигуру женщины в возрасте, все еще хранили ее тепло. «Мне оно не понадобится, — сказала Этта, снимая пальто, когда уходила. — Тебе оно больше пригодится. А мы сейчас поймаем вот то такси».
Диана подняла глаза. Усыпанное звездами небо напоминало белое жнивье.
У Этты дома остался больной отец. Вот почему она не спешила туда возвращаться. У Мойры, казалось, вообще не было причины не хотеть идти домой. Впрочем, что-то могло и быть.
Диана надеется, что эти две женщины сейчас едут к себе, в свои теплые дома.
Она стала карабкаться вверх по склону берега реки. Внизу на траве виднелись три маленьких темных пятна, где морозу пришлось отступить и растаять, когда они сидели там втроем, разговаривая. В голове прояснилось, стало меньше тумана. Прежде все предметы сами перемещались вокруг, как некие фигуры в тумане. Теперь они успокоились. Вот церковь на другой стороне дороги, которая, правда, в свете уличного фонаря выглядит зловеще. Она ее помнит. Они заходили туда погреться.
Тут она рассмеялась. Теперь, когда она идет мимо церкви, у нее есть основание сказать: и я была там внутри и гасила свечи в сочельник. И еще там был старый священник, он выгнал их, но только в конце. А еще — мужчина рядом с ней в одном ряду, она поцеловала его. И все прихожане в тот вечер, упакованные в честь Рождества, словно богатые подарки, и слушающие в середине зимы старинную историю о рождении Христа. Как будто рождественским утром они откроют двери своих домов и обнаружат самих себя на пороге в виде новорожденных, лежащих в корзине, как те экзотические фрукты, или в одном из тех винных ящиков, сделанных из дорогой древесины и наполненных соломой.
Она шла вдоль изгиба реки. За углом и вниз по улице город все еще утопал в огнях, хотя во многих домах к этому времени уже готовились ко сну, не спеша. Где - то там сейчас послушник; он будет спать в маленькой кровати, натянув до подбородка одеяло, и система центрального отопления отключится только утром. По всему городу люди устраиваются спать в домах, крыши которых лоснятся сейчас белым цветом, но как только наступит утро и к ним прикоснутся лучи солнца, они опять почернеют. И та женщина на могиле умершего мужа. Если она пришла сегодня вечером к могиле, то на ней непременно огромный тулуп из овчины, перчатки и шарф, и еще у нее с собой такой же обогреватель, как у туристов во время отпуска, и идущий от него жар будет освещать кладбище и растущие там деревья, и ветви, голые и обледеневшие, вечнозеленые и обледеневшие.
Тротуар усыпан песком. Она чувствует его под ногами. А над ней — мороз и пустое небо. Она протягивает руку и стряхивает изморозь с ветки дерева, что стоит рядом со счетчиком стоянки. Ветка в ее руке вся усыпана плотно закрытыми почками. Она бьет по ней щелчком, и кристаллы льда разлетаются вокруг дерева в разные стороны, как брызги воды с собаки.
Часы на обледеневшем счетчике стоянки освещены сзади. Она трет замерзшее стекло холодной рукой. Два сорок шесть утра. Она наклоняется к ограждению и прислушивается. Только шум реки, и где-то
