— Но я к одиннадцати вернусь. Это важно.
— Ничего не знаю.
— Нет, правда. Парни, которых я встретил, они… у них выступление. Я в одиннадцать уже буду. Это всего лишь «Остановка», я поймаю такси.
Зора вскинула голову, оторвавшись от завтрака.
— Э, это я иду во вторник в «Остановку»!
— Ну и что?
— А то, что я не хочу тебя там видеть. Я иду туда с классом.
— Ну и что?
— Ты в другой день пойти не можешь?
— Отвяжись, а! Мам, я в одиннадцать буду. И у меня в среду нет двух уроков. Чесслово. Все путем. Я вернусь вместе с Зорой.
— Нет!
— Да, — сказала Кики тоном, не допускающим возражений. — Тема закрыта. Чтобы оба были в одиннадцать.
— Что?!
По дороге к холодильнику Леви отпраздновал победу, всадив в воздух невидимые кинжалы, и по- джексоновски вильнул задом, поравнявшись со стулом сестры.
— Но это несправедливо! — воскликнула Зора. — Лучше бы я училась в другом городе!
— Ты все еще живешь в этом доме, и будь добра считаться с нуждами семьи, — сказала Кики, взывая к основе основ в надежде защитить решение, несправедливость которого она и сама про себя отметила. — Будет так, как сказала я. Ты пока не платишь здесь ренту.
Зора сложила руки в покаянной молитве.
— О, как ты добра, благодарю! Благодарю за то, что ты позволяешь мне жить в родительском доме!
— Зора, не заводи меня, я серьезно, даже не…
В кухню незаметно вошел Говард. Он был полностью одет и обут, мокрые волосы были зачесаны назад. Чуть ли не впервые за неделю Говард и Кики стояли в одной комнате, всего в трех метрах, и смотрели друг на друга, как два официальных, развернутых лицом, но никак не перекликающихся полнофигурных портрета. Пока Говард выдворял детей из кухни, Кики не торопясь разглядывала его. Теперь она смотрела иначе (побочный эффект разлада семьи). Был ли ее новый взгляд правдив, она не знала. Это был голый, разоблачающий тип зрения. Она видела все трещины и пробоины в броне его угасающей красоты. Она обнаружила, что даже самые нейтральные телесные черты мужа могут вызывать у нее неприязнь. Его тонкие, как бумага, кавказские ноздри. Его непропеченные уши с пучками волос, которые он старательно выпалывал, но которые все равно призрачно напоминали о себе. Единственное, что грозило поколебать ее решимость, это чистые временные слои Говарда, маячившие в ее уме: Говард двадцати пяти, тридцати, сорока пяти лет, пятидесяти одного года — ей было трудно отгородиться от этих образов, неуклонно держаться прямой колеи, сосредоточиться на последнем Говарде, пятидесятисемилетнем. Лжеце, отравителе жизни, чеканщике фальшивых чувств. Кики не дрогнула.
— В чем дело, Говард?
Он едва успел выпроводить упиравшихся детей из комнаты. Теперь они были одни. Говард быстро обернулся, Кики увидела его потерянное лицо. Он не знал, куда деть руки и ноги, где встать, на что опереться.
— Дело? — тихо переспросил он, одергивая свой джемпер. — Не знаю, о чем ты спрашиваешь. Я бы это так не назвал. Это не дело, это вся жизнь.
Ощущая силу своей позиции, Кики переплела сложенные на груди руки.
— Замечательно. Очень поэтично. Но боюсь, я не в лирическом настроении. Ты хотел мне что-то сказать?
Говард уставился в пол и разочарованно покачал головой, как ученый, не получивший долгожданного результата в ходе тщательно спланированного опыта.
— Ясно, — сказал он после паузы и пошел было к себе в кабинет, но у двери опять обернулся. — Может, наконец поговорим? По-человечески. Как старые знакомые.
Кики со своей стороны ждала, за что бы зацепиться. Момент настал.
— Не указывай мне, как себя вести. Я-то умею быть человеком.
Говард жадно взглянул на нее.
— Ну разумеется.
— Да иди ты нах!
В подкрепление своих слов Кики сделала то, что не делала долгие годы. Показала мужу средний палец. Говард был ошарашен. Он сказал рассеянно:
— Нет, так не пойдет.
— Ах, боже ты мой! Разве мы не прекрасно беседуем? Не общаемся, как ты и хотел? Ладно, Говард, иди в библиотеку!
— Как я могу говорить с тобой, когда ты такая? Это совершенно невозможно.
Он явно страдал, и Кики даже подумала, не поставить ли знак равенства между их отчаяниями, но вместо этого лишь сильнее ожесточилась.
— Что ж, мне очень жаль.
Внезапно она ощутила свой выпирающий из леггинсов живот и перераспределила на теле их эластичную ткань — маневр, который сделал ее защищеннее и собраннее. Говард положил обе руки на буфетный стол, как адвокат, произносящий заключительную речь перед невидимым судьей.
— Но обсудить, что будет дальше, необходимо. По крайней мере, нужно поставить в известность детей.
Кики хохотнула.
— Солнце мое, ты же у нас тут шеф-повар. Ты заварил эту кашу, а мы уж едим, что дают. Кто знает, чем ты нас еще удивишь? Никто этого не знает.
— Кики…
— Что? Что ты от меня ждешь?
— Ничего! — гаркнул Говард, но гут же взял себя в руки, понизил голос и сплел пальцы. — Ответственность на мне, я знаю. Но в то же время я имею право объяснить свою позицию… так чтобы было понятно… изложить, так сказать, свои мотивы…
— Не волнуйся, Говард, твоя позиция мне предельно ясна. Ты был сверху или снизу. Мы не в твоем колледже. Ты можешь не прятаться за слова?
Говард тяжело вздохнул. Он ненавидел, когда его тыкали носом в разницу между его академическим языком и так называемым личным языком его жены, но Кики постоянно сыпала соль на эту старую семейную рану. Она всегда могла сказать:
— Слушай, давай не… я хочу сказать, что… по-моему, мы сделали гигантский шаг назад. Весной казалось, мы это… не знаю… переживем.
Ответ вырвался из груди Кики, как выходная ария:
— Весной я не знала, что ты трахал друга семьи. Весной это была одна ночь с безымянной незнакомкой. Теперь это Клер Малколм, и это тянулось недели!
— Три недели, — еле слышно поправил Говард.
— Я просила тебя сказать мне правду, и ты солгал мне, глядя в глаза. Как любой стареющий веллингтонский козел своей придурочной жене. Не могу поверить, что ты так меня не уважаешь. Клер Малколм — наш друг. Уоррен — наш друг.
— Хорошо, давай это обсудим.
— Правда? Ты не шутишь?
— Нет. Давай, если хочешь.
