— Испарись отсюда, выблядок! Нет для тебя бинтов. Выматывай отсюда и не порть воздуха! — орал на него санитар Мельцер, еврей-санитар в лагере Сакрау.
Теперь, посещая здание лагеря, он обычно переворачивал постели, набитые соломой, чтобы ночью было удобнее спать. Чем еще помочь им? Мази давно кончились. Перевязочных средств нет. Что еще ему остается сделать дляних, кроме как переворачивать солому?
Однажды начальник лагеря застал его за этим занятием и весь покраснел, как от нанесенного ему оскорбления.
— А ну-ка! Подойди сюда! Чем ты там занимаешься? Это что, занятие для врача? Быстро надень свой медицинский халат и мотай к своим лекарствам! Я их научу сегодня, как надо стелить постели!..
Гарри ошибся. Ему хотелось сделать для них добро, а выходит, что он добавил страдания на их головы. Эти несчастные даже не представляют, какой прием им уготован вечером по возвращении в лагерь после работы. Собственными руками он испортил им вечер.
Порядок и безупречная чистота царят в больничной комнате. На сердце Гарри тоска и уныние.
Плетеная корзинка у ножки стола сейчас пуста и смотрит открытой пастью. На детской кровати постлана белая простыня — чистая, гладкая, без единой морщинки. Оба стула поставлены около стола точно так, как требует начальник — один для врача, а второй для больного мозельмана. В комнате тишина. Тишина, которая может свести человека с ума.
Гарри берет стул, ставит его у стены, взбирается на него и смотрит через маленькое окошко, забранное железной решеткой, наружу.
С этого места он видит только угол двора, где расположены ворота для гражданских лиц. Неподалеку от каменной ограды стоит одинокое молодое деревце. Это жалкое дерево выворачивает Гарри душу. Иногда ему до того тяжело, что прерывается дыханье. Кажется, что дерево задушили, что оно стоит с раскрытым ртом и хочет втянуть в себя свежий воздух и дышать.
Гарри положил семь вареных картофелин на нары Тедека, Занвила Люблинера и архитектора Вайсблюма. Кожица картофелины чистая, белая, как алебастр; она раздражает, привлекает, не дает покоя. Целый час сосал бы Гарри картофелину. Нет! Он туда близко не подойдет! Не дай бог тронуть картофелину. Всегда начинается так: отступаешь… еще отступление… Потом его охватит приступ несдержанности, и никакие силы не оторвут его от картофелины. Сегодня он не тронет ни одной картошки, даже не станет смотреть на нее. Ему надо быть сильным. Ведь он сам положил их туда — пусть так и лежат, мирно, спокойно, на своих местах. Для него они трефные, падаль. Пусть вообразит, что он уже съел их. Был бы он больше сыт, чем сейчас?
Спустя два дня после назначения его врачом в больничной комнате появился Тедек. Гарри не узнал его, но зато Тедек сразу его узнал. Тедек был отправлен сюда раньше Гарри из трудового лагеря Иоханнесдорфа. Как Гарри может спасти Тедека? Уже упущено время. Правда, Гарри ежедневно обкрадывает себя, отделяя кусочек хлеба от своей пайки и отдает его Тедеку при выходе из «бауштеле»; иногда даже отдает ему несколько ложек своего супа. Раз в неделю, когда вместо водянистого супа заключенным дают вареный в мундире картофель, Гарри прячет несколько картофелин в постель Тедека, чтобы он мог подкрепиться, когда вернется вечером в барак после работы. Но разве это спасет Тедека?
Гарри помнит лицо Тедека в гетто. Ни капли сходства с теперешним. Лицо того Тедека выражало ум и мысль: приятное и милое. А сейчас это лицо идиота, вызывающее ужас и дрожь.
Если поставить рядом Занвила и Тедека, можно убедиться, что оба они на одно лицо, хотя одному из них — пятьдесят лет, а другому — всего-навсего двадцать. Их лица выглядят сухими, сморщенными и чахлыми. Но по Занвилу сразу видно, что в прошлом это был настоящий человек, много страдал и, несмотря на это, сохранил стойкость.
Но Тедек — этот разумный парень, этот симпатяга, этот закадычный друг Даниэлы — идиот! Как понять это? В чем дело?
Вечером, когда Тедек возвращается с работы, Гарри тут же вводит его в больничную комнату, обмывает его раны, делает ему перевязки и усаживает в углу комнаты. Тут, по крайней мере, он защищен от тумаков дневальных и старшины барака. После приема больных Гарри подсаживается к Тедеку и разговаривает с ним, как с больным ребенком. В первые дни Тедек рассказал ему о себе, о своей первой встрече с Даниэлой. От него Гарри узнал подробности о жизни Даниэлы в гетто, которые он раньше не знал, так как Даниэла скрыла их от него. Тедек рассказывает, но глазами уставился в пайку хлеба Гарри, лежащую за стеклом медицинского шкафчика. На его когда-то выразительном и симпатичном лице написано теперь только скотское желание, единственное: как получить еще кусочек хлеба… Словно корова, понимающая, что если ее доят, то, наверное, потом положат добрую порцию соломы в кормушку.
А Тедек ведь любил Даниэлу со всей восторженностью своей молодости. Куда же это все улетучилось?
Нет! Гарри не поддастся… Он принял решение и не откажется от него: к картофелю он больше не подойдет! Самое трудное было, когда он получил свою порцию картофеля и не съел его сразу, а честно распределил между друзьями. Когда начинаешь есть, то голод разгорается внутри с еще большей силой. Но ты обязан поддержать своих людей. Их нещадно эксплуатируют в «бауштеле», а врач ведь крутится сравнительно сносно и получает за свою работу две порции супа… У него вспыхнула мысль: все-таки надо подойти к нарам, посмотреть на картошку. Нет, он отогнал это желание.
Странно, что в «бауштеле» голод не так чувствителен. В «бауштеле» время как-то быстрее проходит. В лагере Сакрау, где он работал так же как остальные, он не чувствовал такого страшного голода, как сегодня, когда без дела слоняешься по лагерю. В «бауштеле» чувствуешь, как силы тебя оставляют, и ты вот-вот упадешь в обморок, только страх не дает упасть. Ужас возможных побоев вытесняет боль голода. Однако его хождение здесь в течение дня без дела — это вдвое страшнее. Голод, не переставая, сосет внутренности, доводя до сумасшествия. Хочешь сойти с ума, но не получается. Помимо твоей воли и желания рассудок работает.
Чью долю картофеля он мог взять? Глупая мысль! Это исключается. К трем картошкам Тедека он не притронется. Тедек для него то же, что и Даниэла.
Занвил — он никогда не попросит — но две его картофелины святы. Этого еврея он знает еще со времен совместной работы в портновских мастерских Швехера. Он давно уже ничего не давал Занвилу, и тот уже думает, что Гарри бросил его. Нет. Не позволит он себе эту гнусность!
А архитектор Вайсблюм, знакомый Сани? Каждый день Вайсблюм караулит его около больничной комнаты. Невозможно пройти мимо него, не видеть его лицо попрошайки. Горе ему, что он видит архитектора в таком состоянии. Архитектор понимает чувства Гарри и пользуется этим: он следит за ним, как заискивающая собака. Если он тронет эти две картошки архитектора, кто знает, когда представится еще возможность дать ему что-нибудь?
Из жилищ немцев прорываются пьяные голоса. Голоса проникают через деревянную дверь кухни и доходят до больничной комнаты.
В таких случаях Гарри бежит в жилую часть помещения, взбирается на третий ярус нар, укрывается там. Лучше всего быть начеку. Никто заранее не может угадать, какие штучки выкинут эти немцы во время пьянки. Вот, например, в лагере Сакрау, пьяные немцы поймали еврейского старосту, красивого парня из Берлина, и завели его к себе. А вечером, еще до возвращения лагерников с работы из «бауштеле», бросили в барак — удушенного и раздетого; тело его представляло собой мозаику из синих пятен и кровоподтеков.
Чахлое дерево у стены помещения покрыто вареной картошкой в мундирах. Перед глазами Гарри один картофель. Каждый листочек — картошка. Трудно отвести от них глаза. А на середине веточки, где остался один листик, теперь раскачивается картошка с бугорком, та, которую он положил в конуру Тедека. Эта картофелина так и вращается перед его глазами, раздражает его, подмигивает ему, уговаривает его, обвораживает с такой силой, что невозможно устоять перед искушением. Но внезапно бугорок на картофелине принимает облик головы Тедека. Гарри вглядывается в это видение. Из глазниц скелета Тедека вдруг проступает взгляд голубых глаз Даниэлы умоляющие просящие пощады глаза.
…Летние дни в гетто. Юденрат распределил пустующие участки земли среди домов гетто на маленькие наделы, чтобы евреи их обработали и засеяли. В народе эти наделы почему-то называли «жалки»; каждый мог взять себе в аренду такой надел, но желающих было немного, так как считалось, что пока вырастет спелый помидор, закончится война, и убыток не вернешь. Нет! Это не дело. «Люди юденрата
