лебеди, плывущей по водной глади как зачарованная княгиня, погруженная в мечты. Сад и все мы, стоящие здесь, принадлежим ей. Небеса и солнце — ее друзья. Она ведь разделяет с ними общество и, наверное, пригласит их для визита вежливости ночью, когда луна погружается в воды озера. Она не нуждается в людской милости, но, когда мы бросаем ей крошки, хлеба, она тут же приплывает к мосту, гордо осматривается кругом, погружает свой красивый клюв в воду и быстро вынимает его, описывая полукруг своей белой шеей; она грациозно проглатывает свою добычу, поворачивается и уплывает по зеркальной глади воды. Она вся величественна и грациозна — высокомерная нищета…»
Как только Даниэла стала засыпать, из сумеречного сада возник белый лебедь и приблизился к ней. Белая полоса нежного света, льющегося в окно, превратилась в освещенное озеро. Лебедь раздвоился: теперь пара белоснежных лебедей плывет вдоль длинного деревянного моста. Даниэла стоит на чужом, незнакомом ей берегу. Вода в озере потемнела от густого красного цвета. За ее спиной проносится бесконечное множество вагонов и выглядят они, как пьяные накануне воскресного дня. Даниэла поворачивает голову назад. Среди снопов искр стоит Гарри. Все красно. Гарри тянется вверх, увеличиваясь в росте, он уже головой упирается в небо. Его окутывает белое облако, он весь покрыт им. Он смотрит на нее широко открытыми, окаменевшими глазами. Внезапно белые лебеди простирают над ней светлые крылья. Они защитят ее и укроют. Даниэла бежит по длинной дороге. Ноги подкашиваются. Еще немного, и она упадет. Она кричит. Но крик стоит комом в горле и никому не слышен. Внезапно она падает с большой высоты в глубокую пропасть, падает, падает…
Когда Даниэла очнулась и открыла глаза, звон электричек еще сотрясал ночной воздух. И в ней все сотрясалось. Холодный пот покрыл лоб. Она чувствовала большую усталость, словно в самом деле только что остановилась. Пережитый во сне кошмар не покидал ее. Все виделось, как наяву, страх тоже был настоящий, как от пережитого на самом деле.
Белая полоса света падала ей прямо на голову, проникая от угла открытого окна, как остро отточенный длинный стальной штык. Казалось, что этот штык вонзился острием в стену около ее постели.
Небо над городом было чистым и голубым. Солнце теплых августовских дней стелило свои лучи по серому нагретому асфальту улиц, по которым ученицы школы «Знание» шагали к вокзалу. Легкий ветерок шелестел в волосах девочек. Даниэла шла в первом ряду, возбужденная и ликующая от радости. Это была ее первая экскурсия. Она увидит окружение Мицкевича, ее любимого поэта, стихи которого она знает наизусть. И самое главное: счастье от ожидаемой внезапной встречи с Гарри.
Она еще не знает точно, как устроится ее встреча с братом. Сначала она думала послать ему телеграмму, но потом отказалась от этого: если Гарри заранее будет знать о ее прибытии, то для него не будет никакого сюрприза. Нет! Лучше, если она приедет в Краков неожиданно для него. Она подождет его у выхода из дома. А когда он выйдет из ворот, она пройдет за ним несколько шагов, нагонит его и деланно равнодушным тоном скажет:
— Может, господин располагает временем пригласить одинокую девушку на предобеденную короткую прогулку?..
Как это будет чудесно!
Все веселит ее.
Она легко шагает; рюкзак хорошо прикреплен к спине. Она его даже не чувствует. Ее дождевик сложен и привязан поверх рюкзака. Это мама настаивала, чтобы она взяла с собой плащ. На этот раз она не посмела ей противоречить.
Даниэла шагает, и сердце ее наполнено радостью. Она в хорошо подогнанных спортивных гамашах, плотно облегающих ее стройные ноги; лицо ее — светлый шоколад, длинные ресницы кладут пленительную тень на мечтательные голубые глаза.
Отец Даниэлы, хоть и попрощался с дочерью рано утром до ухода на работу, не находил себе места от беспокойства. Какое-то потаенное чувство тревоги заставляло его вернуться домой, наказать еще раз Даниэле, чтобы она не забывала писать им открытки с дороги. Но он уже не застал ее дома. Детская была пуста. На столе блеснул забытый ею медальон. В спешке, очевидно, Даниэла забыла надеть его на шею
Этот медальон Даниэла получила в подарок, в день ее тринадцатилетия. В нем было вмонтировано два золотых овала. В одном — маленькая карточка родителей, во втором — она снята вместе с младшим братом Мони: Даниэла в школьной форме, две золотистых косы спускаются на грудь, а около нее, у маленького столика, сплетенного из соломы, сидит трехлетний Мони в белой матросской форме и смотрит широко открытыми глазами в черную камеру.
Отец взял медальон, чтобы пойти на станцию и передать его Даниэле, а заодно уж и сказать все, что надо. Но из соседней комнаты он услышал плач Мони.
Мони было семь лет, и уже можно было понять, что по характеру он был полной противоположностью Даниэлы. Он не любил отлучаться из дому, мир не тянул его к себе. У него были черные бархатные глаза — как у матери. В эти глаза отец влюбился с первого взгляда. Часто, когда Прелешник видит поднятые к нему глаза маленького сына, его охватывает трепет, и он, под влиянием накатившей волны, обнимает и прижимает к сердцу его маленькое тело.
Увидев в дверях отца, мальчик расплакался пуще прежнего. Отец поднял Мони, прижал заплаканное лицо к щеке, к губам, к глазам и забормотал:
— Что с тобой, мой маленький цадик? Что за плач?..
— Я хочу к Даниш.
Прелешник взял его с собой на вокзал, чтобы он смог еще раз попрощаться с сестрой.
Вещевые мешки были сложены у ног девочек, которые были явно в приподнятом настроении. Им было объявлено, что сегодня поезд опоздает, так как дорога занята воинскими составами. Увидев издали отца и Мони, Даниэла побежала им навстречу.
— Даниш, почему ты уезжаешь от нас? — грустно спросил Мони.
— Чтобы привезти тебе красивый подарок, мой ненаглядный, — ответила она.
На путях стояли длинные составы, конца которых не было видно. В одном из открытых вагонов мелькали солдаты в белых майках, возившиеся у больших котлов, из которых валил пар. Там варили обед. Около походной кухни была установлена странного вида пушка, с направленным вверх жерлом, а около пушки на земле сидел солдат и играл на губной гармошке.
То, что поезд опаздывал, очень беспокоило Прелешника. Но он старался не показать своей тревоги, чтобы не огорчать понапрасну дочь и не разрушать ее радости. Он только еще раз напомнил Даниэле свою просьбу писать ежедневно по открытке с дороги.
Когда поезд, наконец, прибыл, девочки обрадовались и с шумом ворвались в вагоны. Голова Даниэлы высунулась из окна, и ветер своим «гребнем» причесывал ее золотистые косы.
Поезд тронулся. Отец и Мони, а вместе с ними станция и все что было кругом, стало медленно отступать назад. Глаза Даниэлы продолжали смотреть на отца: одной рукой он махал ей белым платком, а другой держал Мони.
Поезд стал прибавлять ходу, ускоряя бег. Серая пустота покрывала длинные плети рельс. Перед глазами Даниэлы еще долго стояли отец и брат, и она навсегда запечатлела их в своей памяти.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Раньше всего взошли на эшафот еврейские местечки в Польше.
Районы польской столицы были разделены немцами на еврейские округи закрытого типа, отделенные от остального населения — «кварталы евреев». Никто не мог войти туда и выйти оттуда. Если в столице ловили еврея, улизнувшего из гетто, гестапо тут же направляло его в Освенцим. Однако, если такой беглец попадался в руки еврейской милиции, у него была возможность откупиться, и тогда его отправляли в «концентрационные пункты», куда собирали всех, у кого на удостоверениях личности не было красной печати гестапо, дающей право проживания в районах столицы.
Цель концентрации «незаконных» в отдельных местах давала возможность, «юденрату» оправдаться
