распоряжения о переброске молодых солдат на фронт.
Мы искали новые квартиры. Между тем я продолжал выполнять свои обязанности на телефонном узле. Два дня спустя две бомбы упали на улицу прямо рядом с узлом. Я инстинктивно бросился на пол. Оконное стекло пролетело над моей головой, и вся оконная рама с грохотом обрушилась на мою спину. По массивному коммутатору пошли трещины. Я выбрался из-под обломков на улицу.
Две лошади лежали рядом с перевернутой повозкой; одно из животных было мертво; другое издавало пронзительный вопль так, как только может кричать умирающая лошадь. Поодаль лежал украинец в последней предсмертной агонии; у него было все распорото от живота до подбородка. Его согнутые руки придерживали вывалившиеся наружу подрагивающие кишки, как будто он хотел запихнуть их обратно. Его дыхание было прерывистым, а кровавая пена выступила на зубах. Глаза были широко открыты, бегали из стороны в сторону, беспрестанно, как будто он следил за часовым маятником.
Францл взорвался, когда увидел пьяных русских военнопленных. Теперь была моя очередь срываться. Мы были готовы расстреливать, медленно, но верно – одного за другим. Черт с ним, если придется умереть, во всяком случае, мы хотели идти воевать! Да, мы пойдем на фронт и будем сражаться за нашу жизнь. Может быть, сами становясь убийцами, мы не дадим убить себя.
Я пришел с докладом к капитану Кребсу.
– А, это вы, – сказал он. – Я как раз собирался за вами послать. Ваша просьба удовлетворена. Завтра вас переведут в действующую часть. Вас и других.
Глава 2
Пилле так сильно стучал зубами, что Шейх сказал, чтобы он был осторожнее, иначе сломает себе челюсть. Мы все мелко тряслись. Чтобы как-то оживить наши обледенелые конечности, мы топали ногами по полу грузовика, пока совсем не выдохлись. Дизельный мотор нашего грузового «мерседеса» продолжал урчать. Мы завидовали сидевшему впереди водителю, которого защищала от холода кабина грузовика. Мы выпускали пар изо рта, извергая проклятия по поводу чудовищного холода.
Так было с нами в марте. Уже должна бы быть весна, но вместо этого снова началась зима; безжалостная, жестокая зима, такая холодная, что все превращалось в хрупкий лед. Синевато-белый снег хрустел, как стекло, под ногами. Закутанные с ног до головы, мы ехали в открытых грузовиках. Чтобы согреться, мы принялись мутузить друг друга, устроив свалку. Но все без толку. Мы дрожали все так же и едва могли говорить, потому что губы задубели от мороза. Мы не отрывали руки в перчатках от носов, которые болели при каждом вдохе.
В тот вечер в первый раз мы услышали громыхание фронта, и сразу же от страха перед этим диким монстром у нас мурашки пошли по коже и натянулись все нервы. Теперь мороз был у нас не только снаружи, но и внутри. Унылое свинцовое небо в сплошной облачности было холодным, однообразным, совершенно безжалостным. Куда ни глянешь, повсюду один только снег – бесконечное снежное пространство.
Мы достигли участка лесистой местности и миновали сожженную бревенчатую избу. Рядом с развалинами стояло голое, черное, обуглившееся дерево, а с дерева – как не по сезону выросшие гигантские фрукты – свешивались три тела, совершенно голых, замерзших до твердости камня. Подбородки прижаты к неестественно длинным шеям. Тела болтались на веревках, покачиваясь от ветра. Одно из них принадлежало женщине. Ледяной ветер играл ее льняного цвета волосами, которые доставали до бедер и закрывали груди. Она болталась, привязанная за крепкий сук, нависший над дорогой. Ужаснувшись, мы глядели на посиневшие ноги, и у нас сжималось горло. Мне пришлось наклонить голову, чтобы не задеть эти ноги.
К вечеру мы вышли к частично разрушенной небольшой деревушке, но в ней нашлось несколько неповрежденных домов, в которых вполне можно было стать на постой. Повсюду были багажные вагоны и сани, и несколько наших солдат в меховых шинелях выполняли обязанности караульных.
Мы попрыгали вниз, одеревеневшие и неуклюжие. Подошел лейтенант, и наш непосредственный начальник, жилистый, маленький сержант, отдал рапорт. Лейтенант бросил на нас мимолетный взгляд.
– Значит, вы – новенькие. Идите туда, к той группе домов. Доложите унтер-офицеру. Он разместит вас где-нибудь вместе с другими. И не теряя времени ложитесь спать! Мы выходим на позиции на рассвете.
Предназначенная нам изба была заполнена, и в ней пахло потом и чаем из мяты. Спертый воздух был таким тяжелым, хоть режь ножом, но, по крайней мере, было тепло, даже до тошноты тепло. Не было и следа бывших владельцев: либо они сбежали, либо были убиты.
Мы нашли себе место в числе последних и сгрудились на полу; негде было вытянуться. Другие едва обратили на нас внимание. На ужин была пара толстых бутербродов с сосисками, которые остались от нашего походного пайка, и кружка горячего чая. Чай имел вкус мяты и бог знает чего еще.
На улице была кромешная тьма, но за линией фронта все время виднелись всполохи света, как во время грандиозного фейерверка. Грохот не прекращался, оконные стекла все время подрагивали, а пламя наших коптящих свечей тревожно мерцало.
Я начал страстно желать наступления утра, с дьявольской заварухой впереди, а также с моей собственной смертельной усталостью. Прижав лоб к поджатым ногам, я изо всех сил старался задремать, но бесполезно: мне нужно было вытянуться. Даже старина Францл был неспокоен. Очевидно, Пилле прекратил попытки заснуть, как бесполезное занятие; он был поглощен разговором с Вилли, который они вели шепотом. Большинство остальных ребят крепко спали, некоторые в самых неудобных позах. Было видно, что эти фронтовики-ветераны бывали и в худших условиях. Но теперь мы присоединились к ним, мы были среди тех, которых по возвращении домой назовут «наши герои».
Поэтому мы собирались стать героями. Притягательное слово, даже чарующее. Мы берем штурмом город, а через несколько часов весь мир узнает обо всем этом, а по возвращении домой мои родные и близкие будут говорить: «Наш Бенно был там, он был в этом снегу». А если я получу награду, все будут благоговейно перешептываться: «Видишь того парня там? Вот это настоящий мужчина». А если мне доведется умереть, это будет славная смерть: смерть героя на поле брани.
Кроме того, человек не может жить вечно, и ни один настоящий мужчина не умирает в постели. Взять некролог – с честью почил… Ну и пусть, мои родители смогут с полным правом говорить: «пожертвовали сыном» во имя Отечества.
Я знал, что во всем этом не было и слова правды. Мои родители будут убиты горем, а вовсе не горды мной. А как же с этой смертью героя и так далее? Я вспомнил сержанта Вюрма и того повара из Гамбурга, лежащих на дороге, и ту жуткую груду тел в укрытии всего несколько часов назад: их пришлось по кускам собирать лопатой для того, чтобы похоронить. И что по поводу тех трех повешенных? То, как они раскачивались на своих веревках, светлые волосы девушки над ее обнаженным телом и эти синеватые ноги… Боже Всемогущий, почему мы все должны стать героями? Но тут у нас нет выбора. Большинство из нас были уверены, что их убьют. Но
Хватит, сказал я себе, хватит этих мучительных раздумий. Как там говорит в такие минуты Шейх? «Если воняет, приятель, зажми свой чертов нос!»
Вот он сидит на корточках, негодник, и, несмотря ни на что, сладко спит. Его шапка сползла на нос, а пальцы сплетены на манер пряжки на его внушительном животе. Один из соседей повернулся и толкнул его. Шейх что-то сердито проворчал и ткнул парня, но старослужащий продолжал себе храпеть, хотя и сменил позу. Затем Шейх сел прямо, как болт, моргая, и зевнул до слез в глазах. Кивнув в направлении линии фронта, он посмотрел на меня многозначительно и сказал:
– Что за адский грохот!
Только теперь я заметил, что шуметь там стало гораздо сильнее. Грохот теперь стал непрерывным. От взрывов более тяжелых снарядов наши свечи подрагивали, как будто они тоже боялись.
– Ночная атака, – сказал человек с забинтованной головой, бинты на которой уже стали грязными.
Шейх наклонился вперед.
– Как это далеко отсюда? – спросил он шепотом.
