Я умираю, умираю уже давно. Это одна из причин, вынудивших меня держаться от вас на расстоянии. Я знаю, что ты была бы ко мне добра, но сомневался, что найду понимание у Питера и отца. Диагноз мне поставили в 1989 году. Если помнишь, ты как раз оканчивала школу, когда я приехал домой вас навестить. Ты расстроилась, что мое возвращение сопровождалось ссорами, причиняло душевные муки. Я был резок даже с тобой, и позже, в Лондоне, ты сказала мне, что тогда сочла меня жестоким и заносчивым и решила, что это Англия так меня испортила. Мне следовало сразу сказать тебе, что я заразился СПИДом, но я боялся, да и мама просила, чтобы я молчал. Да, она знала. Ей было стыдно, но она держалась молодцом. От отца, разумеется, она это скрыла.
Конни здорова. Должно быть, мы с Мариной зачали ее до того, как подхватили вирус. Или, хвала Господу, ей просто очень повезло.
Увы, даже теперь я порываюсь солгать. Даже на пороге смерти, прячась за этим письмом, я проявляю трусость. Ведь это я заразил Марину. Я уверен, что точно знаю, в какой момент вирус попал в мой организм. Это случилось в Сохо, будь оно проклято. В туалете одного клуба, где-то в самом чреве злачного Лондона. Парень по имени Джозеф впрыснул мне героин. Я был пьян, обезоружен его красотой. Мне очень хотелось переспать с ним в тот вечер. Мы так и не занялись сексом — наркотик сделал свое дело, — но, наблюдая, как он вводит иглу в мою вену, я знал, что он отравляет меня».
Эти строки ей всегда было тяжело читать. Всегда.
«С год мы с Мариной усердно и часто занимались сексом. Думаю, я надеялся, что некое чудо нас исцелит. Она умерла, как тебе известно, пять лет назад. Я не признался ей в том, о чем написал выше, и она меня не винила. А может, и не стала бы винить, даже если бы я ей рассказал. Как знать, какие притоны посещала она сама в угоду собственным порокам!
Вот такое признание. В последние годы жизни Марина приняла буддизм, но я, к сожалению, по- прежнему слишком боюсь нашего сурового Единого Бога. Я — не плохой человек, отнюдь, меня не должны прогнать по последнему кругу ада, и все-таки я не могу отделаться от мысли, что есть определенная логика и здравый смысл в заветах древних патриархов. В своей жизни я мало чему подчинялся. Я совершенно непросветленный человек.
Конни почти четырнадцать, она посещает школу в Южном Лондоне. Она — большая умница, учится замечательно. Разумеется, для своего возраста она развита не по годам. Конечно, я просто потрясен тем, как ей удается мириться со смертью матери и моей болезнью. Если среди ее друзей и процветают предрассудки и невежество, она это хорошо скрывает, и я подозреваю, что самые близкие из них оказывают ей поддержку. Мать ее приятеля Аллена — лесбиянка; ее самая близкая подруга Зара — потрясающе классная турчанка. (Зара целых два года копила карманные деньги на дурацкую футболку от „Прада'. Меня поразило не само ее стремление заполучить в свой гардероб фирменную вещь — сейчас все помешаны на лейблах, и мне это немного претит, — а именно то, что она копила так долго. Это ж какая должны быть сила воли!).
Не знаю, сестренка, случается ли тебе иметь дело с подростками, но меня они изумляют и воодушевляют. Не то, что наше поколение. Но я вовсе не идеализирую современную молодежь. Они чертовски жестоки, подлинные дети Тэтчер, хотя и произносят правильные лозунги антирасистского и экологического содержания. Им плевать на тех, кто не способен по какой-либо причине добиться успеха. Даже мальчишки из простых семей, увивающиеся вокруг Конни, насмехаются над теми, кто не грезит о быстрых автомобилях и будущем процветающих бизнесменов. Но они не лицемеры и, в отличие от нас, не корчат из себя всезнаек и не стремятся говорить от чужого лица. Интересно, дома они ведут себя так же?
На улице дождь. Ко мне скоро придет дневная сиделка, которая съедает почти половину моего пособия. Да, я все еще получаю пособие по безработице — полагаю, об этом отцу тоже не говорят. Он уже на пенсии или все еще строит, строит, строит и пьет, пьет, пьет и бурчит, бурчит, бурчит, что его детям не знакомо понятие „тяжелый труд'? Что за чушь! Я рано узнал, что такое тяжелый труд и пообещал себе, что никогда не буду так работать, никогда не буду так издеваться над собственным организмом и спиной, никогда не буду таким злым, как отец. Увы, я озлобился, но по-другому, не так, как отец. В отличие от отца, я сожалею не о том, чего не сделал, а о том, что сделал. Посему, что бы я ни говорил про свою чертову болезнь, в действительности я снова и снова вспоминаю тот момент, когда я заразился, и жалею, что тогда оказался в том клубе, положил глаз на того парня, укололся той же иглой, что и он, и больше всего, больше всего сожалею о том, что продолжал заниматься сексом с Мариной и проявил себя самым последним трусом.
Помолись за меня, сестренка. Я страшусь гнева Божьего.
Конни ничего не говорят. Она знает, что у меня есть сестра в Австралии и что я обожаю тебя. Но, ради бога, не чувствуй себя виноватой, если у тебя нет возможности взять ее к себе. Ты ведь не обязана брать на себя заботу о ней, верно? И я это знаю. Ей неизвестно о том, что я умираю, поэтому о будущем мы не разговариваем. Если ты не сможешь взять к себе Конни, о ней позаботится старая тетка Марины. Джессика живет в Ланкастере, и она великодушная женщина. Я хочу, чтобы Конни узнали своего дядю и деда, но не хочу, чтобы они диктовали ей, как жить, и определяли ее будущее. Из всей нашей семьи я доверяю только тебе.
Таша, если ты по какой-либо причине не можешь забрать ее к себе, прошу тебя, хотя бы поддерживай с ней связь. Мы с Мариной оказались не очень хорошими родителями, но нам все же удалось скопить и отложить для нее кое-какие деньги — пять тысяч фунтов. Мои похороны и все, что с ними связано, уже оплачены, я не оставляю после себя долгов. Меня кремируют и похоронят здесь, в Лондоне. По Австралии я не скучаю. В сущности, судя по тому, что мы слышим здесь, на нашей родине мало что изменилось. Мы все так же зажимаем черных, верно? Нет, уж пусть лучше меня похоронят здесь.
Я понимаю, сестренка, что пять тысяч фунтов не бог весть какие деньги, что я прошу слишком много. Но, думаю, ты полюбишь Конни. Я все рассказываю ей про то время, когда ты видела ее в последний раз, давным-давно, ей было всего пять лет. Ты ей тогда призналась, что боишься ездить в лондонском метро поздно вечером. Помнишь, что она ответила? „Тетя Таша, так ведь вечером там лучше. Света больше. Безопаснее'. Вообще-то, она не доставляет особых хлопот. Как-то вечером на днях она удивила меня, спросив, есть ли у нас музыка Саймона и Гарфункеля. Поскольку она дитя Лондона, я думал, что она не знает ничего, кроме хип-хопа и танцевальной музыки, а ее, оказывается, заинтересовала эра хиппи. Она спрашивает меня про Джони Митчелл и „Флитвуд Мак'. Одному Богу известно, где она их услышала. Неужто по „Радио-2'[83]? Не может быть».
Да, папа, именно по «Радио-2». Мы с мамой слушали «Радио-2», когда тебя не было дома. Я терпеть не могу «Джой Дивижн», терпеть не могу «Клэш». Ненавижу техно. Мне нравится «Флитвуд Мак».
«Я умираю. Буду тебе крайне признателен, если ты постараешься ответить как можно скорее на это письмо. Очень тебя прошу, реши, пожалуйста, что для тебя лучше, ибо то, что лучше для тебя, будет лучше для Конни и для меня. Конечно, ты можешь и позвонить, но я опасаюсь, что, услышав твой голос, дорогая сестренка, я не выдержу и расплачусь. Конни называет меня динозавром, потому что я не пользуюсь Интернетом и электронной почтой, но теперь я волен любить или не любить то, что хочу, — это одна из немногих привилегий умирающего. Как ты знаешь, я никогда особо не жаловал телевизоры и телефоны, а Интернет и электронная почта — это, на мой взгляд, чудовищное сочетание того и другого. Совершенно очевидно, что я не создан для этой новой эпохи, так что ухожу я как раз вовремя.
Пожалуйста, напиши. Жаль, что у меня нет более внимательного старшего брата, с которым мы были бы более близки. Для тебя я оказался не очень хорошим братом. Сейчас, корпя над этими строками, я плачу и вспоминаю, как мы смеялись над нашей соседкой, старой миссис Радич, которая, страдая на чужбине, имела привычку говорить сама с собой. У меня сейчас такое же настроение. Бедная миссис Радич. Здесь, по крайней мере, говорят на моем языке. Вину за свое изгнание она возлагала на бедность и войну. А мне кого винить, кроме себя самого?
Дорогая сестренка, расскажи брату и отцу всю правду. Если уж моя юная Конни способна вынести это, значит, и они смогут. Я не хочу, чтоб Конни окружала ложь. И поскольку я хочу, чтобы она узнала моих
