слюна. Старый самец неуклюжей рысцой затрусил навстречу ветру, доносившему волны самого соблазнительного для гиен аромата – сладковатого зловония разложившейся плоти.
Гиена залегла неподалеку от лагеря за кустиком жесткой слоновьей травы, наблюдая за силуэтами, мелькающими у дымных сторожевых костров. Она лежала по-собачьи, положив морду на передние лапы и поджав пушистый хвост. Рваные огрызки ушей подергивались, ловя звуки человеческих голосов, случайный лязг ведра, стук топора по дереву. Легкий ветерок то и дело доносил восхитительный аромат тления, и гиена принюхивалась, с трудом подавляя жадное повизгивание, рвавшееся из горла.
Вечерние тени сгустились. Из лагеря вышла полуобнаженная черная женщина и направилась прямо к тому месту, где спряталась гиена. Зверь подобрался было для прыжка, но Джуба остановилась и внимательно осмотрелась. Никого не заметив, она приподняла подол расшитого бисером передника и присела на корточки. Вжавшись в землю, гиена пристально следила за ней. Женщина встала и вернулась в лагерь, и тогда зверь, осмелев с приближением ночи, подполз и сожрал ее испражнения. Съеденное разожгло аппетит, и, когда опустилась тьма, самец раздул грудь, задрал пушистый хвост и протяжно визгливо завыл. Никто из обитателей лагеря даже не обернулся, давно привыкнув к подобным ночным звукам.
Постепенно движение у хижин стихло, людские голоса замирали, пламя костров тускнело. Темнота наползала на лагерь, а вслед за ней ползла и гиена. Внезапные громкие голоса дважды заставляли ее галопом скрываться в кустах, но едва наступала тишина, зверь набирался смелости и полз дальше. Уже далеко за полночь гиена отыскала в колючей изгороди слабое место и пролезла внутрь.
Запах вел к открытому навесу в центре огороженной площадки. Припав брюхом к земле, зверь, похожий на огромную собаку, подкрадывался все ближе и ближе.
Измученная усталостью, тревогой и чувством вины, Робин уронила голову на скрещенные руки и уснула, сидя на земле у носилок отца.
Ее разбудил пронзительный крик больного. Лагерь окутывала непроглядная тьма, и на миг Робин почудилось, что это ночной кошмар. В панике она вскочила на ноги, не понимая, где находится, и споткнулась о носилки. Руки наткнулись на что-то большое и волосатое, от которого исходил запах смерти и экскрементов, тошнотворно смешиваясь со зловонием отцовской ноги.
Робин взвизгнула от ужаса, и зверь зарычал – приглушенно, сквозь стиснутые челюсти, как большая собака, грызущая кость. Тем временем крики старика подняли на ноги весь лагерь, кто-то бросил в пепел сторожевого костра пучок сухой травы. После кромешной тьмы оранжевое пламя показалось ярким, как полуденное солнце.
Огромный горбатый зверь тащил Фуллера из носилок вместе с грудой одеял, вцепившись ему в ноги. Робин слышала, как трещат кости, зажатые в страшных челюстях. Обезумев от ужаса, она схватила топор, лежавший возле кучи дров, и рубанула изо всех сил по темному бесформенному телу.
Получив удар, зверь сдавленно взвыл, однако темнота и голод придавали ему смелости. Сквозь одеяла сочился тот самый лакомый запах, и, ощутив его, гиена не собиралась выпускать добычу.
Старый самец оскалился и зарычал. В свете пламени большие круглые глаза сверкнули желтым огнем, ужасные желтые клыки вцепились в рукоятку топора, как челюсти капкана, в каком-нибудь дюйме от пальцев Робин. Зверь вырвал топор у нее из рук, отвернулся и вновь сжал челюсти на хрупком истерзанном теле. Истощенное тело старика весило не больше детского, и гиена быстро поволокла его к пролому в колючей изгороди.
Продолжая звать на помощь, Робин рванулась следом. Она схватила отца за плечи, а гиена вцепилась ему в живот. Тело Баллантайна дергалось между ними. Зверь присел на задние лапы и вытянул шею, кромсая тупыми желтыми клыками живот несчастного старика.
Капрал-готтентот, не успев застегнуть брюки, подбежал к огню, размахивая ружьем.
– Помогите! – визжала Робин.
Ноги ее скользили в пыли, она не могла больше удерживать отца, а гиена уже достигла пролома в изгороди.
– Не стрелять! – завопила Робин. – Не стрелять!
Выстрел мог наделать больше бед, чем клыки зверя.
Капрал подбежал и ударил гиену ружейным прикладом по голове. Дерево глухо стукнуло о кость, и хищник разжал челюсти. Природная трусость наконец взяла верх над жадностью, гиена неуклюже продралась сквозь колючки и исчезла в ночи.
– Боже милосердный, – прошептала Робин. – Разве он мало страдал?
Фуллер Баллантайн прожил всю ночь, но через час после рассвета этот крепкий и упорный человек наконец расстался с жизнью, так и не придя в сознание. С ним умерла легенда, ушла целая эпоха. Убитая горем дочь обмыла хрупкую бренную оболочку отца и обрядила тело для похорон, глядя на себя и на него словно со стороны. Все происходящее казалось ей нереальным.
Старика похоронили у подножия высокого дерева мукуси. Надпись на коре Робин вырезала сама:
Фуллер Моррис Баллантайн.
3 ноября 1788 – 17 октября 1860.
Ах, если бы она могла высечь эти слова в мраморе! Забальзамировать тело, отвезти куда должно – в Вестминстерское аббатство. Если бы он очнулся и узнал ее перед смертью, она бы хоть немного облегчила его страдания. Робин терзалась от горя, ее мучило чувство вины.
Три дня они не сворачивали лагерь близ Дороги гиен, и все три дня Робин провела у свежего могильного холма под деревом мукуси, прогнав даже старого Карангу и маленькую Джубу. Робин хотелось побыть одной.
На третий день она опустилась на колени возле могилы и произнесла: «Клянусь твоей памятью, дорогой отец, что, как и ты, я посвящу всю жизнь этой земле и ее людям».
Робин поднялась на ноги и стиснула зубы. Время траура миновало, теперь следует выполнить свой долг – спуститься по Дороге гиен к морю и донести до всего мира свидетельство о чудовищах, которые ею пользуются.
Когда львы выходят на охоту, антилопы это чувствуют и их охватывает беспокойство: они щиплют траву урывками, то и дело вскидывают рогатые головы и застывают каменным изваянием, ловя каждый звук широкими, с раструбом, ушами, а затем с настороженным фырканьем рассыпаются по травянистой равнине, как горсть брошенных игральных костей, и вновь собираются вместе. Животные ощущают опасность, но не всегда могут определить, с какой стороны она приближается.
Старый Каранга обладал тем же инстинктом – машона, «пожиратель грязи», он и сам всю жизнь был дичью, а потому первым почувствовал близкое присутствие матабеле. Он вдруг замолк и стал чаще посматривать по сторонам, чем заразил и остальных носильщиков.
Старик подобрал в траве обломанное перо страуса и долго вертел его в руках, поджимая губы и что-то бормоча. Похоже, перо выпало не из крыла птицы.
Ночью он высказал свои страхи Робин.
– Они здесь, убийцы женщин, похитители детей… – Старик презрительно сплюнул в костер, но его храбрость была пустой, как ствол мертвого дерева.
– Ты под моей защитой, – успокоила его Робин. – Ты и весь караван.
Боевой отряд матабеле появился, как всегда, на рассвете.
Воины словно выросли из-под земли – могучая фаланга пятнистых щитов и качающихся перьев окружила лагерь. В первых лучах солнца блестели широкие лезвия ассегаев.
Старый Каранга растворился в ночи, с ним исчезли и все носильщики. В лагере не осталось никого, кроме готтентотов. Тем не менее предостережения Каранги не прошли даром: солдаты выстроились за колючей оградой с ружьями на изготовку, примкнув штыки.
Матабеле стояли неподвижно, словно статуи из черного мрамора. Казалось, их тысячи и тысячи, хотя здравый смысл подсказывал Робин, что рассветные сумерки и разгоряченное воображение обманывают ее. «Сотня, от силы две», – решила она.
– Номуса, нам ничего не грозит, – шепнула Джуба. – Мы не на Выжженных землях, мой народ здесь не живет. Они нас не убьют.
Робин не чувствовала такой уверенности. Она поежилась, но не от утренней прохлады.
