— Там были чувства? Мне приходилось беседовать с пациентами, которые тоже пережили клиническую смерть, и они говорят…
— Что?
— Одна женщина сказала так: это как будто ты снимаешь с себя мокрый купальник в золотом туннеле.
— Ну нет, это не так.
— А как? — Тереза сделала глубокий вдох и на выдохе попросила: — Ну расскажи! Пожалуйста!
— Я слышал звук, похожий на радиопомехи. И у меня было такое чувство, будто я поднимаюсь из теплой воды. Вот и все.
Она удивленно подняла брови:
— И все?
— Все. Еще теперь, когда я вспоминаю смерть, у меня во рту остается странный привкус, как будто туда положили старый цент.
— А откуда ты знаешь, какой вкус у старого цента? Ты, наверное, в детстве вечно тащил в рот всякую гадость?
— Ну… Просто знаю откуда-то. У меня это часто бывает: вспоминаю разные вещи и тут же возникают вкусовые ощущения, очень странные. Вот, например, слово «печенье» имеет вкус сырого картофеля.
— Значит, ты все чувствуешь на вкус?
— Ну да.
— А у меня какой вкус?
Она сидела чуть поодаль, расстояние между нами было не меньше метра.
— Не могу вспомнить. Напомни мне, пожалуйста.
— Внимание, эксперимент! — объявила она, склоняясь ко мне. — Испытание вкусовых рецепторов.
— Точно!
Мы сдвинулись синхронно, как две половинки разводного моста, и поцеловались, не вставая с колен и чуть не потеряв равновесия.
— Вкус хлеба и апельсинов, — заключил я.
Она села обратно на парусину.
— Хм. Я действительно каждый день съедаю за ланчем сэндвич и апельсин, как и положено хорошей девочке из меннонитской семьи. — Она помолчала, а потом спросила: — А хочешь знать, какой у тебя вкус?
— Ну, какой?
— Вкус слюны.
— Спасибо.
— Нет, ты подумай: как это люди могут терпеть вкус чужой слюны у себя во рту? Разве это не удивительно?
— Я не знаю.
— Все наше тело — это река из множества разных жидкостей.
— Тебе виднее.
— Вот у этих братьев-математиков во рту сухо, — сказала она. — Поцеловать Кэла Сондерса — все равно что поцеловать мел.
— Верю тебе на слово.
Мы посидели какое-то время молча. Потом в главном здании раздался удар колокола. Это был сигнал тушить свет.
27
Раз в году, в марте, в Институте Брук-Миллза по развитию таланта устраивали день открытых дверей. Во время этого мероприятия «гости» института давали своего рода концерт. Присутствовали их родители, ученые и несколько корреспондентов местных газет. Цель состояла в том, чтобы продемонстрировать достижения программы, но на практике все оборачивалось только нервотрепкой для ее участников. Тоби подолгу репетировал и возвращался в нашу комнату уже поздно ночью, вымотанный и отрешенный, весь погруженный в музыку. Дик и Кэл подали документы на получение патента на свое изобретение и теперь готовились к пресс-конференции. Хотя на самом деле подготовка сводилась к тому, что они постоянно спорили и играли в нарды. Роджер снова поселился в институте, чтобы устроить выставку из некоторых своих моделей. Мне Гиллман вручил новую книгу по истории и попросил воспроизвести из нее отдельные фрагменты. Что касается Терезы, то она объявила бойкот всей этой затее, назвав ее цирком.
Я учил книгу, но чем ближе подходил заветный день, тем меньше мне это нравилось.
— Хочу смотреть телевизор! — прямо заявил я Гиллману во время очередной беседы.
— Ничего, это пройдет, — ответил он. — Ты не вполне владеешь той информацией, которую запоминаешь. У тебя отсутствует избирательность. И, кроме того, ты не можешь ничего забыть. — Он подвинул кресло поближе ко мне и сказал доверительным голосом: — Твои родители и Уит получили приглашение на день открытых дверей. Если они увидят новую грань твоего таланта, это их очень обрадует. Я бы хотел, чтобы ты знал к завтрашнему дню имена наиболее известных поэтов эпохи романтизма и смог прочитать что-нибудь из их сочинений.
Я представил своих родителей на этом шоу талантов и сразу же подумал о той злосчастной викторине в седьмом классе. Вспомнился и вулкан, и лицо отца, когда я подарил первенство Дариусу Каплански. Отец смотрел на это с таким выражением, как будто его только что предали. И я сам не знал, хочу ли я теперь увидеть, как на этом лице появится выражение надежды, когда я начну перечислять сражения Первой мировой войны или декламировать любовные сонеты романтиков.
За неделю до дня открытых дверей отец вместе с Уитом поздно ночью выехали на машине ко мне в институт. Мама позвонила, чтобы предупредить меня:
— Твой отец хочет поговорить с тобой о каком-то физическом эксперименте. Он считает, что этот эксперимент объясняет твою память.
— Но уже поздно, — сказал я.
— Ты ему это скажи. Он уже вообще не спит. Он говорит, что Микеланджело, когда писал Сикстинскую капеллу, спал по десять минут три раза в день. Так и сказал, представляешь?
Она говорила громко, с пафосом, что раньше ей было несвойственно. Вообще за то время, что я отсутствовал дома, странности моих родителей явно усилились. Отец допоздна засиживался в университете: читал журналы по психиатрии и физике и ужинал оставшимися от обеда кусками холодной пиццы. А мама продолжала хлопотать по дому и читать записки путешественников об индонезийских бунгало и тайских шелковичных червях.
— Хорошо, я буду с ним осторожен, — сказал я.
— Послушай, Натан…
— Да, мама.
— Ты можешь вернуться домой в любой момент, когда захочешь. Я уже поговорила об этом с твоим отцом. Но ты сам должен попробовать его убедить.
Иногда мне недоставало рядом родителей, но, вообще-то, я был доволен, что живу на некотором расстоянии от них.
Телефон висел на стене в коридоре, недалеко от комнаты Терезы. Я посмотрел на дверь. Ее, как и раньше, украшал коллаж с изображением разнообразных несчастий.
Я помолчал, а потом сказал в трубку:
— Мам, мне спать пора. Спасибо, что предупредила.
После этого я медленно повесил трубку.
Перед самым завтраком возле института показался наш «олдсмобиль». Уит сидел за рулем, а отец
