Сондерсы соревновались в решении уравнений и записывали счет римскими цифрами.
Тереза залезла внутрь, села по-индейски и жестом предложила мне протиснуться в соломенный домик.
— Никому не придет в голову искать меня здесь, — сказала она.
Я тоже залез внутрь, и она достала сигареты. Стены здесь были в три тюка высотой, а крыша оказалась наполовину открытой: я слышал, как по соломе шуршат кошачьи шаги.
— Ты же можешь тут пожар устроить, — сказал я.
Она вытащила из пачки помятую сигарету и закурила, потом сняла сандалии. Я посмотрел на ее ноги с тонкими щиколотками.
— Есть вещи похуже, чем заживо сгореть, — сказала Тереза, затягиваясь.
— Например?
— Утонуть. Или рак кишечника. Или удушье.
Она стряхнула пепел на грязный пол, а потом протянула сигарету мне. Я сунул ее в угол рта и сделал вдох. Дым оказался не таким едким, как я боялся. Я почувствовал его в животе, а потом коротко и сухо кашлянул.
— Представь свои легкие в виде воздушных шаров, — сказала Тереза. — Вот они медленно наполняются дымом… Можешь покрутить головой, это помогает поначалу. Я, когда в первый раз затянулась, тут же сблевала.
— Похоже, меня тоже сейчас стошнит…
— Хочешь выпить? — спросила она вдруг.
— Х-хочу.
— Мой старший брат снабжает меня потихоньку, когда приезжает сюда с родителями.
Она достала маленькую металлическую фляжку — хромированную, напоминающую те плоские фляжки, которые приносили с собой участники телевизионных шоу, отправляющиеся в путешествие. Тереза открутила крышку, сделала большой глоток и передала мне. В ответ я протянул ей сигарету. Жидкость во фляжке оказалась горьковатой и бесцветной — это был джин. Тереза легла на солому, не выпуская изо рта сигареты.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она.
Я не смог ответить. Огонек сигареты мерцал в темноте, дым скрывал от меня нижнюю часть ее лица. Мне казалось, что из амбара откачали воздух, — остался один только дым. Легкие мои сжались, как у астматика.
— Я к этому привыкла, — продолжала она. — К тому, что нравлюсь мальчикам. Меня это не волнует.
Слово «мальчики» было кисло-красным. Она вернула мне сигарету. Я постарался вести себя спокойно и с достоинством: сжал сигарету между большим и указательным пальцем, как бродяга в фильме про Великую депрессию. Выпустил дым, стараясь не отворачиваться. На глазах выступили слезы. Тереза рассмеялась, глядя на меня.
— А почему ты нравишься мальчикам? — спросил я.
— А ты сам не знаешь?
— Нет.
— Может, дело в сиськах? Они у меня стали такие чувствительные и так болят, что я иногда думаю — лучше бы их не было.
Моей спине, шее и лицу стало невыносимо жарко. Слава богу, сгущались сумерки. Я вспомнил няньку Тоби, которая позволила ему потрогать свои груди. Я теперь понимал, что она сделала это больше из жалости, чем из-за похоти. Раньше я воображал ее со светло-рыжими волосами и с губами, накрашенными яркой помадой, а теперь мне стало казаться, что это была женщина в возрасте, без пяти минут бабушка, и что она могла носить шляпку. У такой не могло быть
— А я думаю, дело в твоих волосах, — сказал я.
— Чушь.
— Что?
— Ты насмотрелся фильмов. В жизни парни думают всегда только об одной вещи.
— Нет, о двух: о глазах и о волосах.
— Ну нельзя же быть таким наивным! — воскликнула она.
— Ладно, а ты о чем думаешь?
Я уже с трудом выговаривал слова. Никотин и джин сделали свое дело. Мне ужасно хотелось поцеловать ее бледную тонкую шею.
— Ни о чем.
— Нет, тебя должно что-то занимать. Пациенты, например.
— Они становятся пациентами, только когда им поставят диагноз. Это я делаю их пациентами, потому что вижу их болезни. Гиллман говорит, у меня Божий дар.
— Гиллман много чего говорит.
— Он большой эгоист.
— Почему?
— Он хочет, чтобы его окружали гении. Потому мы и живем тут.
— Ну, он умный человек, — сказал я и вдруг понял, что произнес эти слова с отцовской интонацией: именно так, бесстрастно, он обычно возражал собеседнику. Я посмотрел на Терезу, скрытую завесой «Мальборо», и добавил: — Он сделает нас всех знаменитостями.
Я был пьян.
— Ага, точно. Я даже думаю устроиться в цирк. Люди с камнями в желчном пузыре или с отвисшими яйцами будут платить мне по пять долларов за диагноз. Я прославлюсь.
— У тебя выдающийся дар, — произнес я голосом диктора Национального общественного радио.
Она приложилась к фляжке, а потом сделала несколько затяжек подряд. Мы все время обменивались фляжкой и сигаретой. Я наконец-то понял, зачем люди пьют. Вспомнилось, как на собрании маминого «Леварта» один довольно угрюмый человек, выпив три стакана вина, принялся вдруг отплясывать джигу.
Когда мы возвращались в главное здание, сумерки уже сгустились настолько, что я чувствовал их плотность. Последние отсветы солнца мелькнули и погасли на кукурузном поле, словно его кто-то безуспешно попытался поджечь. Я остановился полюбоваться этой картинкой и вдруг услышал вздох. Думая, что это Тереза, я обернулся, но она уже скрылась в доме. Вздох был мой собственный.
Я вернулся в комнату и забрался в постель.
— Где ты был? — спросил Тоби.
— В амбаре с Терезой.
— Ага, значит, ты потрогал ее за сиськи? Ну и как?
— Я, кажется, пьян.
