Снова настала тишина. Они ели молча, было слышно только позвякивание посуды и стук лап собаки, бегавшей вокруг стола, — наверное, кто-то украдкой подбрасывал ей куски. Еще можно было различить жужжание телевизора из соседней комнаты. Вдруг кто-то громко рыгнул. Дочь захихикала, а мать укоризненно сказала:
— Мэтью!
— В Китае и в других бедных странах рыгание считают похвалой хозяйке, — ответил Мэтью.
— Ну вот, полюбуйтесь, — сказал папаша. — Теперь он хочет стать китайцем.
— Ешь давай! — велела мать.
Значит, вот что такое «нормальная жизнь»! Ужин в сопровождении не столько разговора, сколько перебранки в сочетании с раздумьями о собственном весе. Шавка, попрошайничающая возле стола. Молитва, которую произносят тем же тоном, что и замечание о том, что за едой нельзя рыгать. У нас за ужином отец, бывало, пускался в рассуждения о том, имеет ли квантованный вихрь потока бесконечную массу. Я начал выбираться из-под дома наружу, на лужайку, но тут услышал, как открылась задняя сетчатая дверь.[83] Доставая пачку сигарет, вышел папаша. Я сидел, спрятавшись за одной из свай. Отец семейства прошел на лужайку и закурил. Он курил, прохаживался по лужайке и тихо напевал «Яблочный пирог».[84] Мне пришлось ждать, пока он не потушит свою сигарету и не вернется в дом.
Когда я приехал домой, мама объявила о своем решении запретить доступ в гостиную. Оба входа в нее были завешены желтой лентой.
— Я хочу, чтобы и гостиная, и кабинет были недоступны для посещения, — отрезала мама.
— И экономия на ремонте выйдет, — поддержал ее Уит.
— Но это же часть дома! — возразил я.
— Ну, пусть пока будет так, а там посмотрим. Мне надоело там постоянно пылесосить. И ковер изнашивается, когда ты там возле урны ходишь постоянно взад-вперед.
Я задумался над этим. Да, действительно, иногда вечером — ладно, каждый вечер перед сном — я разговариваю в гостиной с отцом. Ну и что в этом такого? Вон Уит, прежде чем завалиться спать, обменивается радиограммами с каким-то альбиносом из Санкт-Петербурга.
— В общем, мы считаем, тебе лучше Пока не заходить в эти две комнаты, — заключила мама.
— Что же я туда вторгался, что ли? — спросил я.
— Не говори глупости, — ответила она, поправляя фартук.
— Или это наказание за то, что я не радуюсь его смерти? — продолжал я. — Или за то, что работаю там, где надо только алфавит знать?
— Прекрати!
— Не прекращу! Между прочим, с библиотечными каталогами все не так просто, как кажется. Есть такие фамилии, что не знаешь, куда поставить книгу.
— А ты не хочешь в субботу вечерком прокатиться в боулинг? — веселым тоном предложил Уит. — Ты да я, больше никого не берем.
— Спасибо, у меня другие планы.
— Вот как? — удивилась мама. — И какие же?
— Я слежу за нашими соседями, — объявил я и вышел из кухни.
По пути наверх я резким движением сдернул желтую ленту с двери гостиной. Однако наутро она висела там снова.
Неделю спустя я собрал все старые любительские пленки, бывшие в доме, сложил их в чемодан и отвез его в багажнике на работу. Теперь у меня был свой ключ, и я приходил в библиотеку за час до того, как Бёрди являлась выпить свою первую чашечку кофе «Фолджерс». Я оттащил чемодан наверх, в кинозал. На кассетах с пленкой маминой рукой были сделаны надписи: «Шахматный турнир», «Викторина по химии», «Натан идет в школу». Я открыл ту, на которой была надпись «Натан: первые дни», вставил пленку в киноаппарат, запустил его и погасил свет.
Я никогда этого раньше не видел и даже не знал, что есть такая пленка. Сначала пошли прыгающие кадры: мои родители в нашем доме, а у них на руках что-то крошечное, завернутое в одеяло. Вот мама нянчит меня, сидя на залитом солнцем диване и подстелив на колени мексиканский платок. Вот она в нашей светлой кухне: держит меня на руках и напевает. Поначалу казалось, что отец выступает тут только в качестве оператора-документалиста, но потом появилось и его изображение. Вот он суетится надо мной, сидящим в белой пластиковой ванночке. Детская ручонка поднимается из воды и хватает его за бороду. Он криво улыбается камере, видимо боясь пошевелиться. Потом осторожно освобождается и принимается мыть меня губкой. Дальше меня подхватывает мама, и камера дает крупный план. Младенец совсем еще крошечный: на молочно-белом тельце отчетливо видна сетка голубоватых вен. Красивого в нем мало, но родители в восторге. Отец переполнен чувствами, и, вглядываясь в старую зернистую пленку, я, кажется, замечаю даже влагу на его глазах. Я поставил аппарат на паузу, мотор снизил обороты. Неужели вот это пятнышко, блеснувшее отраженным светом, — слеза? Я стал смотреть дальше. В следующих эпизодах отец что-то мастерил: орудовал молотком, пилил пилой и так далее. На дрожащих кадрах было видно, что у него на запястье ничего нет: он забыл надеть часы. Незадолго до смерти отец рассказал, что, когда я родился, он перестал носить часы и принялся чинить все в доме. Теперь я мог убедиться: мое появление на свет действительно оторвало его от обычных занятий.
Тут появились Бёрди Питерс и мистер Роулингс. Бёрди распахнула дверь стремительно, словно рассчитывала застать меня за просмотром снаффов.
— Как ты меня напугал, Натан! — театрально вскрикнула она.
— Доброе утро! — кивнул я, выключая аппарат.
— Мистер Роулингс хочет посмотреть июльские парады с тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот восьмидесятый год. Как мы договаривались.
— Да, разумеется. Я их уже приготовил.
Бёрди еще немного помедлила и, выдержав театральную паузу, вышла со словами:
— Ну что ж, тогда я вас оставляю вдвоем.
Мистер Роулингс, крупный мужчина в фетровой шляпе, уселся на стул и сказал:
— Поищи-ка мне кадры с фейерверками и марширующими оркестрами. И каких-нибудь кривоногих девчонок с трубами.
Правую руку он положил на брюхо.
— Сейчас поищем, — откликнулся я. — Но только сначала, если вы не возражаете, сэр, я хотел бы попросить вас взглянуть на один фильм. Меня интересует вопрос: плачет тут мужчина или нет?
Мистер Роулингс снял шляпу и положил ее на стол. Он занимался историей нашего городка, и прошлое для него было в каком-то смысле важнее настоящего. Я включил аппарат и погасил свет. На экране замелькали тени, показался отец.
— Смотрите, у него нет часов, — сказал я.
— Угу, — тяжело выдохнул мистер Роулингс. — Это твой отец?
— Да, сэр. А вот сейчас пойдет кусок, где он, возможно…
— Плачет, говоришь? Ну-ка, дай посмотреть!
Я уменьшил скорость. Отец стоит возле ванночки, мокрые руки блестят, как смазанные жиром. Вот он поворачивается к окну… Я остановил аппарат:
— Видите?
Мистер Роулингс наклонился поближе и даже выпятил нижнюю челюсть.
— Да, похоже на слезу, — сказал он. — А этот толстый младенец кто? Уж не ты ли?
— Да, я. Значит, есть слеза?
— А какие это годы? Семидесятые?
— Зима семидесятого года. Это происходит как раз в то время, когда астронавт, высадившийся из «Аполлона» на Луну, сыграл там в гольф.[85] Также в это время происходят выборы в Индии.
Какие-то исторические факты все еще держались в моей голове.
Поначалу мистер Роулингс глядел на меня подозрительно, но теперь лицо его просветлело: он нашел
