за сорок долларов. Я вздумала ее освоить: сочла, что не так-то это сложно, раз гитара маленькая. Ленни показал мне, как взять 'ми'. Я взяла 'ми' и проговорила: 'Иисус умер за чьи-то грехи — но не за мои'. Эту строчку я написала несколькими годами ранее. Она была моим кредо — я клялась сама отвечать за свои поступки. Против такого человека, как Христос, бунтовать стоило — он и сам был воплощенный бунт.
Ленни заиграл перебором, стал брать классические рок-аккорды: ми, ре, ля, и меня восхитил бесподобный союз аккордов с этим стихотворением. Три аккорда, слитые с мощью планеты.
— Это аккорды из какой-то реальной песни?
— Да так, всего лишь из самой славной, — ответил он и заиграл 'Глорию', а Ричард подхватил.
За несколько недель, проведенных в 'Си-Би-Джи-Би', нам всем стало ясно: мы своим собственным путем перерождаемся в рок-группу. Первого мая Клайв Дэвис предложил мне подписать контракт на запись с 'Ариста рекордз'. Седьмого я поставила подпись. Вообще-то мы не проговаривали смысл происходящего вслух, но на концерте, который транслировался WBAI, почуяли нутром: наступает решающий момент. К финалу 'Глории', ставшему чистой импровизацией, мы раскрылись окончательно, как раскрывается бутон цветка.
Мы с Ленни сочетали ритм и слово, Ричард давал нам музыкальную опору, Иван расшевелил наш саунд. Пора было сделать следующий шаг — найти еще одного человека нашей породы, который, влившись в наш круг, не нарушит равновесия, но даст толчок к развитию. Свой концерт, сыгранный очень эмоционально, мы закончили коллективной мольбой: — Нам нужен ударник, и мы знаем: он где-то есть.
Ударник был ближе, чем мы могли предположить. Джей Ди Догерти выставлял нам звук в 'Си-Би- Джи-Би', для чего приносил из дому компоненты своей личной стереосистемы. Когда-то он приехал в Нью- Йорк из Санта-Барбары с группой Лэнса Лауда Mumps. Трудолюбивый, слегка застенчивый, он преклонялся перед Кейтом Муном. Не прошло и двух недель с нашего эфира на WBAI, как он влился в наши ряды.
Теперь я приходила на базу, оглядывала аппаратуру, которой на глазах прибавилось — усилители 'Фендер', Ричардов синтезатор RMI, а теперь и серебристая ударная установка 'Людвиг' Джея Ди, — и невольно гордилась собой: я — лидер рок-группы!
С ударником мы впервые выступили в баре 'Другой конец', прямо за углом от моей квартиры на Макдугал. Всего-то — обуться, накинуть куртку и пешком на работу. Главной задачей было поймать одну волну с Джеем Ди, а для остальных пробил час проверить, оправдаем ли мы возложенные на нас надежды. В первый вечер нашего четырехдневного ангажемента настроение было праздничное: пришел Клайв Дэвис. Когда мы проскользнули сквозь толпу и поднялись на сцену, атмосфера стала напряженной, воздух наэлектризовался, как перед грозой.
Тот вечер стал, как говорится, бриллиантом в нашей короне. Мы играли точно единый организм, пульс и тембр группы вознесли нас на другую плоскость бытия. Но даже внутри этого вихря я — отчетливо, как заяц чувствует охотничью борзую, — ощутила чужое присутствие. Пришел Он. Я догадалась, откуда в воздухе электричество: в клуб вошел Боб Дилан. Я среагировала странно: вместо того чтобы смиренно склониться перед ним, почувствовала могущество, — возможно, заразилась его собственным; но заодно я ощутила, что и сама кое-чего стою, и моя группа тоже. Казалось, это была ночь моей инициации, когда я должна была окончательно стать самой собой в присутствии того, по чьему образу и подобию себя лепила.
2 сентября 1975 года я потянула на себя дверь 'Электрик леди'. Спускаясь по лестнице, невольно припомнила, как Джими Хендрикс на минутку задержался поговорить с робкой девчонкой. Я вошла в студию 'А'. Наш продюсер Джон Кейл всем рулил, Ленни, Ричард, Иван и Джей Ди расставляли аппаратуру.
Последующие пять недель мы записывали и сводили мой первый альбом 'Horses' ('Лошади'). Джими Хендрикс так и не вернулся, чтобы создать свой новый язык музыки, но от него осталась студия, наполненная всеми его надеждами на будущее голосов нашей культуры. Все это я ощутила, едва войдя в кабинку для вокалиста. Ощутила благодарность за то, что рок-н-ролл был мне опорой в трудные подростковые годы. Радость, которую давал мне танец. Нравственную силу, которую я накапливала по крупицам, когда брала на себя ответственность за свои поступки.
Все это зашифровано в 'Horses', все это и салют тем, кто шел перед нами и проложил нам путь. В 'Стране птиц' ('Birdland') мы отправлялись в дорогу вместе с юным Петером Райхом: он ждал, что его отец Вильгельм Райх спустится с неба и выручит его[139]. В 'Разорви' ('Break It Up') Том Верлен и я рассказывали сон: как Джим Моррисон, скованный наподобие Прометея, внезапно вырывался на свободу. В 'Земле' образы 'диких мальчиков' сливались со стадиями агонии Хендрикса. 'Элегия' ('Elegie') была обо всех них, о прошлом, настоящем и будущем, о тех, кого мы потеряли, и о тех, кого еще предстоит потерять.
С самого начала не было никаких сомнений, что для обложки 'Horses' меня сфотографирует Роберт: клинок моей ауры таился в ножнах портретов работы Роберта. У меня не было никаких идей насчет того, как фото должно выглядеть, — было бы правдивым. Единственное, что я обещала Роберту, — надеть чистую рубашку, без пятен.
Я пошла в магазин Армии спасения на Бауэри и купила ворох белых рубашек.
Некоторые оказались великоваты. Больше всего мне понравилась рубашка с монограммой под нагрудным карманом, тщательно отглаженная. У меня она ассоциировалась с портретом Жана Жене — Брассай сфотографировал его в белой рубашке с монограммой, с закатанными рукавами. На моей рубашке было вышито 'RV', и я вообразила, что ее носил Роже Вадим, режиссер 'Барбареллы'. Я отрезала от рубашки манжеты, чтобы надеть ее с черным пиджаком, украшенным брошкой в виде лошади — подарком Аллена Ланьера.
Роберт хотел провести фотосессию в пентхаусе Сэма Уэгстаффа: эти комнаты в доме номер i на Пятой авеню были залиты естественным светом. Угловое окно отбрасывало тень, и получался сияющий треугольник — этот эффект Роберт хотел использовать.
Я выползла из кровати и сообразила, что час уже поздний. Свой утренний ритуал совершила в спешке: сбегала за угол в марокканскую булочную, схватила поджаристую булку, пучок свежей мяты и немножко анчоусов. Вернулась, вскипятила чайник, засыпала мяту. Булку разрезала, залила оливковым маслом, помыла анчоусы, положила между половинками булки, посыпав кайенским перцем. Налила себе чаю и решила рубашку пока не надевать — предвидела, что моментально закапаю ее маслом.
Роберт зашел за мной. Он нервничал — небо было обложено тучами. Я оделась: черные брюки с манжетами, белые хлопчатобумажные носки, черные балетки 'Капезио'. Повязала любимую ленту, а Роберт отряхнул хлебные крошки с моего черного пиджака.
Мы отправились в путь. Роберт был голоден, но от моих сэндвичей с анчоусами отказался, и в итоге мы взяли кукурузную кашу и яичницу в 'Розовой чайной чашке'. Время утекало песком сквозь пальцы. День был сумрачный, облачный, но Роберт все время высматривал солнце. Наконец, уже под вечер, небо начало проясняться. Мы пересекли Вашингтон-сквер в миг, когда облака снова грозили затянуть небо. Роберт забеспокоился, что мы упустим свет, и на Пятую авеню мы уже не шли, а бежали.
Свет уже начинал меркнуть. Роберт работал без ассистента. Мы даже не обсудили, что будем делать, как должен выглядеть результат. Просто Роберт меня сфотографирует. Я сфотографируюсь. Я продумала свой имидж. Он продумал свое освещение. Вот и все.
Квартира Сэма была совершенно спартанской: все белое, мебель — только самая необходимая. У окна, выходившего на Пятую авеню, росло высокое дерево авокадо. Массивная призма преломляла свет, расщепляла на радуги, ниспадавшие каскадом по стене напротив белого радиатора. Роберт поставил меня у треугольника. Когда он готовился к съемке, руки у него слегка дрожали. Я стояла. Облака метались по небу — мчались то в одну сторону, то в другую. С экспонометром что-то стряслось, и Роберт немножко занервничал. Отснял несколько кадров. Отложил экспонометр в сторону. Подплыло облако, треугольник исчез со стены.
— А знаешь, мне очень нравится белизна рубашки, — сказал Роберт. — Можешь снять пиджак?
Я перекинула пиджак через плечо, на манер Фрэнка Синатры. Меня занимали только аллюзии, а Роберта — только светотень.
— Свет вернулся, — сказал он.
И еще несколько раз щелкнул фотоаппаратом.
— Получилось.
— Откуда ты знаешь?
