редких ваз фирмы 'Густавсберг'. Главным сокровищем мне показался письменный стол из светлого ореха с наплывами — работа дизайнера Джо Понти. Столешница в форме консоли. Декоративные ящики стола, отделанные изнутри деревом зебрано, напоминали алтарь. В ящиках располагались всякие маленькие талисманы и авторучки.
Над столом висел триптих в золотых и серебряных тонах: мой портрет, сделанный Робертом в 1973-м для обложки сборника 'Вит'. Он выбрал кадр, где мое лицо было наиболее четким, перевернул негатив и отпечатал зеркальное изображение. Центральная часть триптиха была лиловая — наш цвет, цвет персидского ожерелья.
— Да, — сказала я. — Ты молодец.
В последующие недели Роберт несколько раз меня фотографировал. Для одной из наших последних фотосессий я надела свое любимое черное платье. Он вручил мне бабочку — синего морфо, наколотого на швейную булавку со стеклянной головкой. Сфотографировал меня на 'Полароид', на цветную пленку. На снимке все черно-белое, но на этом монохромном фоне выделяется синяя переливчатая бабочка — символ бессмертия.
Как всегда, Роберт был рад показать мне свои новые работы. Платинотипии крупного формата на холсте, цветные гидротипии — натюрморты с каннами. Томас и Довенна: обнаженный чернокожий мужчина обнимает, словно в танце, женщину в белом бальном платье, по бокам — полотнища белого муарового атласа. Мы остановились перед работой, которую только что привезли от багетного мастера в раме по эскизу самого Роберта: Томас в позе греческого атлета, вписанный в черный круг, на полотнище из леопардовой шкуры.
— Правда, шедевр? — сказал он.
Его интонация, знакомая фраза, такой привычный диалог… у меня перехватило дух.
— Да, это шедевр.
Вернувшись в привычное русло бытовых хлопот в Мичигане, я поймала себя на том, что мне не хватает присутствия Роберта рядом. Я соскучилась по нашему 'мы'. Телефон, которого я обычно чуралась, стал для нас спасательным кругом, и мы часто беседовали. Правда, иногда Роберт больше надсадно кашлял, чем разговаривал. В мой день рождения он сказал, что обеспокоен состоянием Сэма.
На Новый год я позвонила Сэму. Ему только что сделали переливание крови, и говорил он весьма уверенным тоном. Сказал, что чувствует себя другим человеком — человеком, который выживет. Сэм, неисправимый коллекционер, мечтал вновь съездить в Японию, где часто бывал вместе с Робертом, — облюбовал там чайный сервиз в лазурном лаковом футляре. Он попросил меня опять спеть ему колыбельную, и я спела.
Когда мы уже собирались распрощаться, Сэм угостил меня очередной скандальной сплетней. Зная о моем уважении к великому скульптору Бранкузи, он поведал:
— Как-то раз Пегги Гуггенхайм мне сказала: в постели Бранкузи ни за что не разрешал даже прикасаться к его бороде.
— Надо запомнить: вдруг я с ним на небесах повстречаюсь? — ответила я.
Четырнадцатого января мне позвонил удрученный Роберт. Сэм, его силач-возлюбленный, его меценат, скончался. Они пережили мучительные зигзаги своих отношений, пересуды и зависть окружающих, но не смогли выстоять под натиском уготованной им ужасной судьбы. Роберт был сражен смертью Сэма, который был его защитой и опорой.
Вдобавок у Роберта появились сомнения в собственном выздоровлении. В утешение Роберту мы с Фредом написали песню 'Пути, что пересекаются' ('Paths That Cross'): я текст, Фред — музыку. Вышло нечто наподобие суфийского гимна в память о Сэме. Роберт был мне признателен, но я поняла: однажды я сама попытаюсь утешить себя этими же строками. Пути, что пересекаются, пересекутся снова.
В Валентинов день мы снова приехали в Нью-Йорк. У Роберта иногда поднималась температура и то и дело случалось расстройство желудка, но он вел чрезвычайно активную жизнь.
В Нью-Йорке я почти все время проводила с Фредом на записи в студии 'Хит фактори'. График у нас был жесткий: беременность все больше давала о себе знать, петь становилось труднее. Однажды, когда я собиралась в студию, позвонил Роберт в полном смятении. Сообщил: не стало Энди Уорхола.
— Он не должен был умирать! — вскричал он с отчаянием, почти истерично, точно избалованный ребенок. Но я почувствовала, как между нами молниеносно проскочило еще несколько мыслей.
И ты умирать не должен.
И я не должна.
Ничего этого мы вслух не сказали. Нехотя закончили разговор.
Шел снег. Я прошла мимо кладбища с запертыми чугунными воротами. И поймала себя на том, что молюсь в такт стуку своих каблуков. Ускорила шаг. Вечер был великолепный. Снег, только что опускавшийся на землю невесомыми хлопьями, теперь хлестал по лицу. Я закуталась в пальто. Я была на пятом месяце, и ребенок в моем животе пошевелился.
В студии было тепло и светло. Ричард Сол, мой обожаемый пианист, оторвался от записи, чтобы сварить мне кофе. Собрались музыканты. То был наш последний вечер в Нью-Йорке: до родов мы больше туда не собирались. Фред сказал несколько слов о кончине Уорхола. Мы записали 'Вверху и внизу' ('Up There Down There'). Стержнем этого варианта для меня был образ лебедя-трубача, лебедя из моего детства.
Я выскользнула наружу, в ночь. Снегопад прекратился, и казалось, в память об Энди весь город покрыт нетронутыми залежами чего-то белоснежного и воздушного, как его волосы.
Вновь мы все встретились в Лос-Анджелесе. Роберт поехал в гости к своему младшему брату Эдварду и решил провести там фотосессию для обложки, а мы с Фредом доделывали альбом вместе с нашим сопродюсером Джимми Айовином.
Роберт, бледный, с трясущимися руками, готовился снимать меня на солнцепеке, на фоне полузасохших пальм. Уронил экспонометр, а Эдвард нагнулся и подобрал. Роберту нездоровилось, но каким- то чудом он собрал силы в кулак и сделал портрет. Этот миг был полон доверия, сочувствия и свойственной нам обоим иронии. Он носил в себе смерть, я — жизнь. Этот факт осознавали мы оба, я точно знаю.
Портрет сделан очень просто. Мои волосы заплетены в косы, как у Фриды Кало. Солнце светит мне в глаза. А я смотрю на Роберта, и Роберт жив.
В тот же вечер Роберт присутствовал на записи колыбельной, которую мы с Фредом сочинили для нашего сына Джексона. Той самой, которую я пела Сэму Уэгстаффу. Во втором куплете был намек на Роберта: 'Синяя звездочка, которая дарит свет'('Little blue star that offers light'). Роберт сидел на кушетке в пультовой. Дату я запомнила накрепко. Это было девятнадцатого марта, в день рождения моей мамы.
На пианино играл Ричард Сол. Я стояла лицом к нему. Мы записывались вживую. Ребенок шевельнулся в моем животе. Ричард спросил Фреда, не будет ли особых указаний.
— Ричард, пусть все от тебя плачут, — лаконично ответил тот. Первый дубль не задался, во второй мы вложили все, что могли. Я допела, Ричард повторил финальные аккорды. Я заглянула в пультовую, отделенную стеклянной перегородкой. Роберт задремал на кушетке, а Фред стоял один и плакал.
27 июня 1987 года в Детройте родилась наша дочь, Джесс Пэрис Смит. В небе повисла двойная радуга, и я ощутила надежду. В День Всех Святых мы созрели для возвращения к работе над альбомом. Снова сложили вещи в машину и отправились в Нью-Йорк, теперь уже с двумя детьми. В долгом пути я думала о том, как увижусь с Робертом, воображала его с моей дочерью на руках.
Роберт праздновал у себя в лофте день рождения — сорок один год — с шампанским, икрой и белыми орхидеями. В то утро я села за стол в отеле 'Мэйфлауэр' и написала для него песню 'Дикие листья' ('Wild Leaves'), но ему не отдала. Сколько я ни пыталась написать для него бессмертные строки, они выходили слишком смертными.
Спустя несколько дней Роберт сфотографировал меня в пилотской куртке Фреда для обложки нашего предполагаемого сингла 'People Have the Power' ('Власть принадлежит народу'). Взглянув на фото, Фред заметил:
— Не знаю, как ему это удается, но на всех его фотографиях ты — вылитый он.
Роберту очень хотелось сделать наш семейный портрет. В день нашего приезда он был элегантно одет
