в движение чуть не ползком. Много раз грузовики застревали в песке, и их приходилось вытягивать с помощью четырехколесной трансмиссии лендровера. Каждый такой случай вызывал продолжительные извинения со стороны шофера и остальных связанных с этим грузовиком работников.
Песок поглотил все следы недавних дождей, но они видны были в свежей зелени, окутавшей колючие кусты и акации, и еще более драматично в буйстве диких цветов, которые толстым ковром покрыли все поверхности.
Их семена и луковицы спали три долгих года засухи, ожидая этого времени изобилия, и теперь алые огоньки короля чаки сверкали среди полей незабудок наманква. Звездные лилии, эрики, золотые газании и десятки других разновидностей создавали королевское зрелище и смягчали утомительность нашего черепашьего продвижения.
На каждой вынужденной остановке я оставлял ругающегося и подгоняющего штат Лорена и уходил с фотоаппаратом прочь от машин.
Заход солнца застал нас еще в пятнадцати милях от холмов, и когда я взобрался на верхние ветви акации с плоской кровлей, под которой мы разбили лагерь, я видел холмы в восточной части горизонта. На них падали последние лучи солнца, и они казались оранжево-красными. Я сидел на развилке и смотрел на них, пока не зашло солнце и они не слились с темным небом.
Странное чувство охватило меня, когда я смотрел на далекие холмы, загадочное ожидание судьбы заполнило вялой томностью и меланхолией, я испытывал беспокойство и неуверенность.
Когда я спустился, Лорен один сидел у костра, глядя на пламя. Он пил виски.
– Где Салли? – спросил я.
– Пошла спать. В дурном настроении. Мы спорили о кровавом спорте и избиении черных. – Лорен взглянул на палатку, которая светилась изнутри. Мы с Лореном ели жареную печень сернобыка, запивая теплым красным капским вином, а от костра слуг доносилось пение. Поев, мы какое-то время сидели молча, потом прикончили вино.
– Устал, – сказал наконец Лорен и встал. – Пойду позвоню Ларкину. Обещал связываться с ним каждый второй вечер. До утра, Бен.
Я смотрел, как он идет к лендроверу и включает радио. Слышал пьяный голос Ларкина сквозь шорохи и треск атмосферного электричества. Несколько минут прислушивался, пока Лорен разговаривал. Потом тоже встал и пошел в сторону от лагерного костра.
В темноте беспокойство и неуверенность вернулись. Туши сернобыков привлекли стаю гиен к лагерю, и они хихикали и визжали среди колючих деревьев. Поэтому я не отходил далеко от лагеря, подошел к палатке Салли, испытывая удовольствие от ее близости, потом пошел к костру слуг. Шел я по мягкому песку беззвучно. Когда я подошел, говорил старик-подносчик. Все остальные, сидя на корточках у низко горящего костра, внимательно слушали. Я ясно слышал его слова, и они пробудили мою память. Холодок пробежал по спине, призрачные пальцы коснулись рук и шеи, волосы встали дыбом.
– Зло должно быть уничтожено на земле и в умах людей навсегда.
Точно такие слова говорил Тимоти Магеба, слова те же, но язык другой. Я зачарованно смотрел на источенные временем черты лица старого матабеле. Он как будто почувствовал мой взгляд, повернул голову и увидел меня.
Он снова заговорил, предупреждая остальных: «Осторожнее, тут Паук». Они называют меня Пауком из- за маленького тела и длинных конечностей. Его слова как будто освободили их от заклятия, они зашевелились, закашляли, поглядывая на меня. Я повернулся и отошел, но слова старика матабеле продолжали звучать в памяти. Они еще больше усилили мое беспокойство.
Палатка Салли была темна, Лорена тоже. Я пошел к себе и долго лежал без сна, слушая крики гиен и гадая, что принесет завтра. Одно несомненно: к полудню мы будем знать, природное или искусственное происхождение у линий на фотографии, и с этой мыслью я наконец заснул.
В десять часов на следующее утро с переднего сидения лендровера можно было видеть холмы. Оранжево-красные вершины показались над самыми высокими акациями, занимая весь горизонт, высокие прямо перед нами и уменьшающиеся в размере по сторонам.
Я вел машину, а Лорен рассматривал карту и фотографию, направляя меня к самому высокому месту в холмах. Мы увидели группу гигантских канделябров – деревья эуфорбия – на фоне неба; эта группа хорошо просматривалась на фотографии.
Холмы достигали двухсот – двухсот пятидесяти футов в высоту, их обращенные к нам склоны были изборождены морщинами, разрушены ветром и дождями и поднимались к вершинам почти вертикально. Позже я установил, что они сложены из разновидности затвердевшего песчаника, пропитанного минеральными окислами. Под крутыми откосами росла небольшая роща высоких деревьев, и было ясно, что эти гиганты питаются из какого-то подземного источника. Их обнаженные корни изгибались и ползли по склонам как разъяренные питоны, а густая темно-зеленая листва представляла приятное разнообразие после тусклой зелени колючих кустарников и акаций. Полоска непосредственно перед холмами примерно в полмили шириной была относительно ровной и заросла редкими кустарниками и бледной травой.
Я вел лендровер через кусты к холмам в тишине, которая становилась все напряженной. Мы все ближе подходили к высоким красным утесам, пока нам не пришлось закидывать головы, чтобы увидеть их верх.
Наконец Салли нарушила молчание, выразив наше разочарование и огорчение. «Мы должны были бы уже находиться внутри большой главной стены, если она вообще существует».
Мы остановились у основания утесов и выбрались из машины, подавленные, не глядя в глаза друг другу. Ни следа города, ни единого обтесанного камня, ни одного холмика, который можно было бы принять за след стены или здания. Девственный африканский буш, не тронутый человеком.
– Вы уверены, что это то самое место? – спросила Салли, но мы ей не ответили. Подошли и остановились грузовики. Слуги выбирались небольшими группами, поглядывая на холмы и разговаривая приглушенными голосами.
– Ну, ладно, – сказал Лорен – пока они разбивают лагерь, мы осмотрим местность. Я пойду вдоль холмов сюда, а вы вдвоем – в другую сторону. И, Бен, возьми с собой мой дробовик.
Мы пробирались вдоль основания холмов, среди молчаливых деревьев. Однажды вспугнули небольшую группу зеленых мартышек на высоких ветвях, и они с негодующими криками убежали по вершинам. Их ужимки не вызвали улыбки ни у меня, ни у Салли. Временами мы останавливались и осматривались, но в наших усилиях было мало энтузиазма и надежды. В трех-четырех милях от лагеря мы остановились отдохнуть и сели на большой камень, упавший со склона.
– Мне хочется плакать, – сказала Салли.
– Я понимаю. Чувствую то же самое.
– Но фотография! Черт возьми, на ней ведь явно что-то видно. Как ты думаешь, это не розыгрыш?
– Нет, – я покачал головой. – Ло бы так не поступил. Он так же хочет отыскать, как и мы.
– Тогда откуда фотография?
– Не знаю. Очевидно, какая-то оптическая иллюзия, может, тень от утесов или облаков.
– Но ведь там рисунок, – возразила Салли. – Он геометрический и симметричный.
– Свет может сыграть любую шутку, Сал, – сказал я. – Вспомни, фотография сделана в шесть вечера, почти на закате. Низкое солнце против облаков – можно получить почти любой эффект.
– Это самое большое разочарование в моей жизни. – Похоже, Салли действительно готова расплакаться. Я смущенно подошел к ней и обнял за плечи.
– Прости, – сказал я. Она подняла лицо и подставила его для поцелуя.
– Уф, – сказала она наконец, – доктор Кейзин, вы несдержаны!
– Ты пока еще ничего не видела.
– Я видела достаточно. – Она мягко оторвалась от меня. – Пойдем, Бен. Вернемся в лагерь подальше от холмов. Может, там есть что-нибудь.
Мы медленно брели по жаре. И тут было множество цветов, и я заметил пчел, которые торопливо заползали в цветки, их задние лапки пожелтели от пыльцы. Недавние дожди вырыли целую рытвину, хотя никаких других следов присутствия влаги не осталось. Я забрался в рытвину и осмотрел обнажившиеся слои камня и почвы. На глубине в три фута от поверхности булыжники были закруглены и обточены водой.
– Хорошая догадка, Сал! – сказал я, подобрал несколько булыжников и увидел раковину двустворчатого
