обычной позе — правая рука на штурвале, левая на секторах газа, ноги на педалях — сидел, склонив голову набок, будто вздремнув, Петя Киселев. Владимир бросился к нему и в ужасе отшатнулся: пилот был мертв. Смерть застигла его на боевом посту, но не обезобразила, привязанные ремни удержали тело в кресле, пожар не тронул. А может, от пламени прикрыла его бронеспинка? Цеха смотрел на своего командира, и ему показалось, что сейчас тот, как обычно, встряхнет головой, отбрасывая светлый чубчик, распахнет голубые глаза, улыбнется и окающим ярославским говорком скажет что-то застенчивое. Представление было настолько реальным, что Владимир закрыл глаза. Спазмы сдавили ему горло, на глаза навернулись слезы.
«Петя, Петя! — мысленно обратился к пилоту техник. — Как же это, командир? Как же?..» Понурив голову, он отошел в сторону. Потом вернулся, кинулся к кабине: где Ананьев? Смутная надежда иглой вонзилась в сердце, заставила его затрепетать: может, Семена, как и его, Цеху, выбросило, он жив, где-то лежит или бродит?
— Сеня! — громко позвал Владимир, обходя груду металла. — Семен! Семен Григорьевич! Се-е-еме- ен!
Но безмолвна тундра. Не звучит даже эхо. Пусто вокруг, спрятаться негде. Цеха вернулся к обломкам кабины и на том месте, где было сиденье стрелка-бомбардира, увидел останки друга и рядом выгоревшее пространство: за перегородкой на самолете размещался самый крупный бензиновый бак. От него ничего не осталось. Глотая слезы, он оставил кабину и побрел к мотору, в бессилии упал на него.
Было очень холодно, но полураздетый человек даже холода не ощущал. Потрясенный пережитой катастрофой, он безучастно и бездумно смотрел в одну точку и ничего не замечал. Прямо у его глаз из разбитого цилиндра высовывался электропровод. Провод был экранирован — оплетен мелкой сеткой из тончайшей серебряного цвета проволоки. Сильный ветер раскачивал провод и, задувая в цилиндр, выводил негромкую басовитую мелодию, однообразную и унылую, как похоронный марш.
Перед ним в памяти, сменяя друг друга, плыли лица друзей: Коли Гаркуненко, Джимми Халилова, Кости Усенко, Николая Екшурского, адъютанта Лопатина. Лица у всех были почему-то хмурые, сердитые. Друзья кулаками грозились в его сторону и что-то кричали. Он даже расслышал их голоса: «Не спи! Не смей спать, ты на посту!» Владимир усмехнулся: вот чудаки! Да разве когда он, Цеха, спал на посту? Что за чушь?.. Потом догадался: разыгрывают! Хотят подшутить над ним! Не на того напали!
Лица друзей потускнели и пропали, А сзади явственно послышался короткий смешок, и знакомый командирский голос, окая, произнес: «Давай по программе!..» Владимира кинуло в жар: так говорить и так смеяться мог только один человек на свете — Петр Киселев. Он живо встрепенулся, приподнялся, оглянулся. Увы! Вокруг никого не было. Над безжизненной равниной гулял ветер, шелестела сыпавшаяся с небес снежная крупа да вдали чуть поскрипывали под порывами ветра задранные листы дюраля разбитого Пе-3. Техник сделал несколько быстрых шагов к самолету. Потом понял ненужность своего порыва, вернулся к мотору и, прячась от ветра, присел за него, сжался, стараясь уберечь, сохранить уходящее из тела тепло, замер.
Жестокий холод сковал руки и ноги, все больное разбитое тело. Цеха с трудом открыл глаза. В тундре темнело. Испугался: может, слепнет? Или показалось, что темнеет?.. Нет, не показалось. Горизонта уже не видно, но на небе еще просматривались лохматые облака.
Возле него выросла горка снега — ветер нанес. Снег лежал чистый, сиял белизной, так и просился в рот. Остро захотелось есть. Вспомнил: на самолете у летчиков был бортпаек «энзэ» — неприкосновенный запас на случай вынужденной посадки. Где его хранили? Кажется, в кабине возле радиостанции. Но там, видел, все сгорело!.. А есть хотелось все сильнее. Наклонился, зачерпнул горстью снежную крупу, высыпал в рот. Снежинки растаяли. Глотнул. Стало холоднее, начало знобить. Но чувство голода было сильнее озноба. Он оглянулся: что еще можно найти съедобного в тундре? Должна ж быть знаменитая клюква! Поднял обломок элерона, разгреб им снег в выемке. Ему повезло, ягоды попались сразу. Обрадовался, торопливо ел их, искал еще.
Голод удалось утолить, но промерз так, что начала колотить дрожь. Сознание настойчиво сверлил один и тот же вопрос: что делать дальше? Логика подсказывала, что, пока есть силы, надо немедленно уходить, иначе погибнет. Но куда? В какую сторону? Компаса не было, солнца не видно. Решил идти наугад, пока не набредет на ручей — в тундре их много! Ручей доведет до реки, та — до моря, там спасение!
Цеха заторопился, огляделся: что бы взять в дорогу? Блуждающий взор его наткнулся на пушку ШВАК. Чуть припорошенная снегом, лежала она на заиндевелом мху совершенно целой! Рядом из-под обломков кабины выглядывал крупнокалиберный пулемет Березина. Осмотрел его. За исключением смятого приемника, пулемет был тоже цел. Оружие?! Секретное! Разве он, командир Красной Армии, смеет бросить оружие? Да никогда! Он обязан сохранить его. Стало быть, он не имеет права уходить. Нужно оставаться и охранять до прихода помощи. В душе техника, стесняя все желания и сомнения, могучей волной поднялось чувство долга и верности. И больной, полузамерзший человек принялся за работу. Он освободил из-под обломков тела товарищей, положил их рядом и осторожно прикрыл. Постоял над ними, отдыхая.
Время от времени осматривался вокруг, прислушивался. Техник не ошибся: экипаж искали. До сумерек он дважды слышал мягкий рокот У-2, один раз даже увидел его. Но самолет пролетел мимо. Владимир выхватил наган, стал стрелять, пытаясь привлечь внимание пилота. Тщетно! У-2 пролетел стороной.
К вечеру ветер усилился, поднялась метель. Цеха соорудил укрытие и спрятался. Но долго находиться в нем не смог: укрытие защищало от ветра, но не спасало от мороза.
Наступила темнота, а с нею и очередная, полная ужасов ночь. Но прошла и она, потом день и еще ночь. Потом еще и еще — человек потерял им счет. Холодная дрожь перестала колотить его тело, на холод он уже не реагировал, чувства притупились. В сознании все время билась одна-единственная мысль: «Не сдаваться! Помощь будет! Ждать!»
Копаясь в обломках, увидел разбитую приборную доску и на ней… совершенно целые, только слегка ободранные бортовые часы. Цеха снял их. Попробовал запустить — пошли! Тонкая секундная стрелка весело запрыгала по большому циферблату, завертелся счетчик минут. Нажал кнопку — стрелка и счетчик остановились. Нажал еще — стрелка прыгнула в исходное положение, на счетчике пропали цифры. Владимир снова включил секундомер и, прижимая часы к груди, вернулся в убежище. Мирное тиканье укрепило надежду, и он стойко ждал. Питался ягодами, пил воду из луж в оттепели, ел снег в мороз, и — ждал! Упорно. Настойчиво. Непоколебимо.
В небе еще несколько раз рокотали моторы У-2. Однажды самолет пролетел прямо над головой, но летчик опять не рассмотрел занесенное снегом место катастрофы. Положение человека в тундре становилось все более отчаянным. Цеха обморозился, не чувствовал ни рук, ни ног. Сморенный пережитым, контузией, усталостью и голодом, он еле двигался. Но двигался! Надежда на помощь не покидала его ни на минуту. Отметая отчаяние, он находил в себе все новые и новые силы, продолжал мужественно бороться, двигаться, не пытался даже присесть, чтобы дать уставшему телу и ногам хотя бы кратковременный отдых, знал: первая же слабина, первая же остановка свалит в сон, и тогда он погибнет.
И он ходил, с нечеловеческим усилием переставлял опухшие ноги, двигался и двигался…
Постепенно им вновь овладела полудрема, и в ней, оттесняя бессвязные видения, выплыла какая-то до боли знакомая картина: неширокая река с узкими песчаными берегами и крутыми склонами холмов. На кручах зеленели прогалины огородов и кудрявые вишневые сады, в гуще которых пестрели белые хаты под желтыми соломенными крышами, высились стройные ряды серебристых тополей вдоль улиц; тополя и улицы по пологим склонам взбирались на взгорье, где маячила голубыми куполами приземистая церковь и высоченная колокольня. Над рекой, над кручами и селом сияло яркое солнце. Его жаркие лучи больно обжигали лицо, руки и плечи. Владимир уворачивался от лучей, прятался в заросли лопухов и подсолнухов, а сам мучительно вспоминал, куда же он попал? Что это за село и почему оно ему такое знакомое? И вдруг ахнул: то ж его родина, село Украинка! А речка — Черный Ташлык. Конечно! Как же он сразу не узнал? Вот стыдоба! Если по той речке пойти вниз по течению, дойдешь до реки Синюхи, потом до Южного Буга, а там и до самого Черного моря. А он не узнал! Хотя… уж очень давно не был в родном краю, с того самого 1931 года, когда семнадцатилетним парнишкой поступил учиться на рабфак Днепропетровского университета и расстался со своей Кировоградчиной…
В памяти техника наперегонки помчались, запрыгали те бурные, голодные, но очень счастливые годы. Владимир увидел себя в гуще друзей-студентов: в парусиновых брюках и сандалиях на босу ногу они
