— Посмотрим, присаживайтесь.
Командиры и красноармейцы уже расположились на траве вокруг стола. Принесли табуретку, на нее сел с баяном лейтенант Лопатин, и почти сразу под кронами нависших деревьев полилась плавная мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Затаив дыхание, люди слушали.
Вальс сменила торжественно-мужественная песня «Вставай, страна огромная…».
Исполнителю дружно и долго аплодировали.
Потом на импровизированной сцене появился с гармошкой в руках стрелок-бомбардир сержант Иван Койпыш. Он с таким задором рванул плясовую «Лявониху», что люди заулыбались, стали похлопывать руками, пританцовывать.
Гармониста сменил небольшого роста, щупленький воентехник Семен Жучков. До войны он был признанным полковым певцом. Как-то сейчас?
Жучков откашлялся, кивнул Лопатину и бодро начал:
Голос певца взвился ввысь, зачастил в темпе марша:
Жучкова сменил другой певец — Николай Екшурский. И вновь полилась удалая песня:
Вальсы и песни были довоенные, хорошо всем известные, и потому будили у каждого воспоминания о прежней мирной жизни — такой недавней и такой далекой теперь… Все заметно взгрустнули…
Зрители оживились, когда вынесли еще две табуретки и на них сели Лопатин, Койпыш и… старший политрук Михайлов с гитарой.
Допоздна шел концерт, над притихшим лесом звучали боевые песни…
Напряженность боев росла с каждым днем.
К 20 августа, выполняя приказ Ставки, 24-я армия генерала Ракутина в основном закончила сосредоточение и изготовилась срезать опасный «ельнинский выступ». 13-й авиаполк получил задачу: систематическими бомбардировками и штурмовыми ударами ослаблять силы противника, засевшего в Ельне, разрушать его оборонительные укрепления, уничтожать резервы.
Чтобы выполнить такую объемную задачу, наших сил не хватало. В какой-то степени недостаток можно было компенсировать увеличением нагрузки на самолеты.
Каждому экипажу предстояло ежедневно совершать не менее трех-четырех вылетов. Поэтому мы сразу приступили к подготовке. Накануне вечером все рассчитали, изучили по снимкам оборону немцев и распределили между собой цели.
На рассвете 20 августа восьмерка наших двухмоторных «петляковых» под маскировочными сетями стояла по краю летного поля вдоль опушки леса. В серой предутренней дымке тускло светились их острые носы, остекленные кабины, зелено-голубые борта. У самолетов копошились техники, а летный состав расположился вблизи в ожидании команд.
Мы с Устименко, его бомбардиром Ямщиковым и Усенко лежали в густой траве и, чтобы отогнать назойливый сон, курили ядовитую махорку и потихоньку разговаривали.
Раннее утро было теплым. В тишине отчетливо слышалось щебетание лесных птиц и голоса людей у соседних самолетов. Везде царил мир и покой.
Но вот голоса стали громче. У самолетов усилилось движение. Вдруг воздух содрогнулся от запускаемых моторов, и все звуки потонули в их мощном реве. На взлет пошли СБ из эскадрильи капитана Горева. Начался еще один будничный день войны.
Летчики Горева первыми наносили бомбовый удар по ельнинским укреплениям. Мы на своих «пешках» должны были развить их успех.
СБ улетели. Мы закурили по новой самокрутке и стали ждать своей очереди.
Снова установилась тишина, и птичий гомон возобновился.
Константин лежал рядом со мной. По своему обыкновению, он был неразговорчив, упорно думая о чем-то своем. Я незаметно наблюдал за ним и старался угадать, о чем он думает. Сделать это было нетрудно, так как у Кости все на лице было написано. Но не успел я сосредоточиться, как Усенко погасил окурок, резко встал и стремительно подошел к своей машине. Там он принялся ощупывать подкосы стойки.
— Что случилось, Костя? — крикнул Устименко.
— Та, ничего! — отмахнулся тот. — Проверяю узлы. Я стал следить, что будет дальше. К Усенко уже подошел воентехник второго ранга Гаркуненко. Константин стал сердито ему выговаривать:
— Николай! Тебе не стыдно смотреть на такую боевую машину? Во что ты ее превратил? Сколько дырок — столько заплат, и все разного цвета! Не машина, а… пятнистый ягуар! Неужели трудно закрасить одной краской?
— Ну и лихой же ты парень, Усенко, — добродушно сказал техник. — Я делаю дырки, что ли? Это ж вы их привозите из каждого боя. Мы еде успеваем заплаты ставить. А чем, вы поинтересовались? Дюраля нет. Сдираем куски с разбитых самолетов, и тех не хватает! Посчитайте, только на «семерке» почти две сотни дырок! Где столько краски достать? У других и такой нет. Спасибо, Володя Цеха выручает.
— Разве Цеха не такой же техник, как ты? Почему же у него есть, а ты побираешься? Как хочешь, друг, но чтобы на моем самолете все заплаты были покрашены в один цвет. Все!
Усенко отвернулся от техника, потрогал шайбу киля, руль поворота, одобрительно кивнул и подошел к стойке шасси. Там он потянул с плеча кожаное пальто-реглан, хотел бросить его на траву, раздумал и вдруг принялся разглядывать. Мне было видно, как лицо летчика то хмурилось — и тогда его высокий чистый лоб прорезала недавно появившаяся суровая складка, то расплывалось в доброй улыбке.
Я понял Костю. Понял и причину, заставившую его так внимательно изучать свое кожаное пальто. Совсем недавно этот реглан из отличного хрома черного цвета был совершенно новеньким, без единой царапины.
Прошло всего два месяца, и теперь пальто было не узнать: порыжевшее, побуревшее, с дырами, заплатами и пятнами, со следами ожогов, оно было подобно старому воину, иссеченному боевыми ранами. Реглан был свидетелем всех испытаний, выпавших на долю летчика.
Константин не швырнул, как обычно, реглан на траву и не лег на него отдохнуть, а аккуратно свернул и осторожно положил на колесо шасси.
— Костя! — крикнул я ему. — Хочешь, скажу, о чем ты сейчас думал? О том, что у моряков есть песня про бушлат, а у летчиков про реглан нет! Угадал?
