К Медовцу подошел человек в парусиновом костюме и в таком же картузе.
— Значит, как же, Михаил Кузьмич?
— Даже не надейся.
— А может быть?
— Знаешь что? — Медовец понизил голос и осторожно разгладил складку на кителе собеседника. — Хочу дать тебе один совет: правый сапог надевай на правую ногу. Ты меня чуешь? Алло! Так удобнее носить.
— Много не прошу, Михаил Кузьмич! Ну, хоть бы шесть вагонов.
— Мы, дорогой товарищ, живем пока с тобой не на Марсе, а на Земле, и отрываться от нее не собираемся. Цемент мне нужен для домны.
— Без ножа режете, Михаил Кузьмич! Ну, хотя бы пять вагонов!
— Да что ты меня уговариваешь? Ты вот ее уговаривай! — Медовец повернулся и показал большим пальцем на Катю; та охотно расхохоталась. — Ты при разгрузке зачем вагоны смешал? Весь цемент пошел по низшей марке. А там портланда было два вагона!.. Знаешь, какой это цемент? Пальчики оближешь! А ты из цемента сборную солянку сделал… Не дам!
Медовец отошел от кассы с билетами и бросил поджидавшему его прорабу:
— Я этим цементом уже сыт по горло. Пойдем-ка лучше подывимся, що цэ такэ за гибрид. Все-таки земляк он мне. Тоже из Ворошиловграда…
— Вам один билет? — спросила кассирша у Токмакова.
— Два! — И подумал с тоской: «А вдруг не придет?»
Токмаков совсем не ожидал увидеть Машу такой.
— Какая вы нарядная!
— Что же я, по-вашему, всегда в спецовке?
Белая в синий горошек блузка-безрукавка, синяя юбка. На плечах синяя косыночка в крупных белых горошинах. Модные белые босоножки с дырочкой на носке. Чулки так тонки и прозрачны, что если бы не швы, отчетливо проступающие на икрах, ноги казались бы голыми.
Маша держалась с уверенностью девушки, знающей, что хорошо одета, что нравится.
Скоро они оказались у входа в зверинец.
Еще недавно на лесном складе пахло смолой, высыхающей древесиной, опилками. Сейчас здесь стояли острые запахи зверей, живущих в клетках и вольерах.
Маша, все больше увлекаясь, ходила от клетки к клетке и рассматривала диковинных зверей. Она выросла в Каменогорске и никогда не бывала в большом зоопарке. Может быть, поэтому она согласилась на предложение Токмакова.
Токмакова радовало, что Маше нравится прогулка; он готов был ходить и ходить с ней хоть до вечера, лишь бы видеть ее блестящие глаза, то серьезные, то смеющиеся, видеть, как она удивленно поднимает брови, как смеется и тут же сразу становится задумчивой.
Но ему так хотелось спать, что он с трудом сдерживал зевоту, когда давал Маше пояснения.
Втянув голову в сутулые крылья, белые с исподу и желтоватые сверху, сидел в клетке сонный орел. Его круглую голову покрывал редкий пух. Глаза, похожие на кошачьи, были слегка прищурены. Орел очень страдал от жары, духоты и вынужденного покоя. Лимонные лапы с хищными когтями были недвижимы, так же как сильно загнутый клюв. Изредка орел топорщил свое жесткое оперение, — и тогда становился еще более жалким, ощипанным.
— Вы что улыбаетесь, Константин Максимович? — спросила Маша.
— Вспомнил нашего Дымова. Он, когда очень доволен работником, называет его орлом. Посмотрел бы на этого беднягу!..
— Ну, хотя бы три вагона! — услышал Токмаков голос прораба, не отстававшего от Медовца.
— Прямо как цыган на базаре, — отругивался Меде вей. — Отойди, или я на тебя орла напущу!
К клетке, где сидела обезьяна Яшка, не протолкаться. Здесь стояли Бесфамильных в рубахе навыпуск, приодетый Пасечник с Катей, Хаенко, — пробился все-таки!
Катя не обращала ни малейшего внимания на Хаенко, который торчал рядом. Тот был явно уязвлен, но старался не подавать виду. А сам терялся в догадках: случайно рыжий нахал оказался в зверинце вместе с Катькой, или это у них свидание?
Она что-то сказала Пасечнику вполголоса, потом громко и ненатурально захохотала, показывая Яшке зеркало; Яшка смотрел на свое отражение, смешно наклоняя шерстистую мордочку и морща лоб. Он повисел, ухватившись черной сморщенной рукой за перекладину, потом вспрыгнул на нее и начал раскачиваться на качелях.
— Вот это верхолаз! — пришел в восторг Пасечник и, заметив Токмакова, добавил — А вместо монтажного пояса у него хвост. Техника безо всякой опасности.
— «Все-таки зря я до сих пор приказ не подписал», — подумал Токмаков и опять с трудом подавил зевок.
— Диалектика природы! — пояснил Хаенко, наблюдая за Яшкой. — Теория все объясняет.
— Вот кто тебя когда-нибудь объяснит? — нарочито громко спросил Пасечник.
Медведь неугомонно измерял свою клетку шагами, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу. На боках его висели бурые космы свалявшейся шерсти — медведь линял.
Едва Катя подошла к клетке, медведь зарычал, Маша испуганно, совсем по-детски, ухватила Токмакова за локоть.
— Может, Катя, ваше платье его расстроило? — спросил Пасечник.
Катя собралась было отругнуться, и уже приоткрыла рот, но только шумно выдохнула и пошла вперед.
Из толпы возле клетки с тигро-львом доносился полный драматизма голос служителя:
— Когти и зубы развиты у семейства кошек особенно сильно. Взрослый лев ударом лапы убивает теленка… Попрошу, граждане, от клетки!
А тигро-лев спал, отвернувшись от зрителей. Его не мог разбудить ни хриплый голос Утесова, уже в который раз вопрошающего в недоумении: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», — ни далекие взрывы на горе Мангай, ни грохот тягача, идущего мимо забора.
— Что за день сегодня! — рассмеялась Маша. — Все, даже звери, сонные!
— Еще бы! В такую жару сидят в клетке! Все на свете надоест…
— А вам тоже все надоело? Мне кажется, вам очень скучно со мной: вы же непрерывно зеваете.
— Простите, — смутился Токмаков, — всю ночь не спал. Только прикорнул малость после смены. Когда Гладких беседу проводил в красном уголке. Снотворная беседа. А потом глаз не сомкнул.
— Бессонница?
Токмаков мрачно махнул рукой.
— На стройке торчал до утра.
— Идемте сейчас же отсюда, вам надо выспаться.
— А лисица? А дикобраз?
— Идемте, идемте! Они, наверно, тоже спят. — Маша потащила Токмакова за рукав к выходу.
— Только пойдем пешком, — предложил Токмаков, когда они вышли из зверинца.
Он боялся, что в трамвае его снова начнет клонить ко сну.
— А вы где живете?
— Тоже на правом берегу. Я вас провожу.
Токмаков никогда прежде не был в этой части города. Они шли по улице, сплошь застроенной многоэтажными домами, отделенными друг от друга пустырями, скверами.
— Я здесь не то что каждый дом — каждый подъезд знаю, — рассказывала Маша. — Все лестницы исходила. Во время войны работала письмоносцем. Затемнения у, нас в Каменогорске, правда, не было. Но все равно лестницы темные! Много было приезжих, эвакуированных. На квартирах номеров нету. С адресами путаница. Пока достучишься — руку отобьешь. Начнешь разноску — ремень плечо режет, такая сумка тяжелая. Обратно идешь, правда, налегке, зато ноги ноют. Дома — видите? — четыре, пять этажей… Сапог
