только на три месяца хватало. Железо у нас под ногами, камень…
Маша посмотрела на ноги, как бы удивляясь, что на ней сейчас не стоптанные, сбитые сапоги, а модные босоножки.
Токмаков шагал не спеша, все более заинтересованно посматривая на Машу.
Она знала город, как старожил, была ровесница городу.
Маленькой девочкой играла в котлованах, спускаясь туда по лесенкам. Взбиралась на высокие- превысокие горы песка. Бегала взапуски среди экскаваторов, дышала пылью и дымом стройки. В чем была прелесть таких игр? Постоянно изменялся пейзаж и вся обстановка. Тропинка, по которой она бегала вчера, на другой день была уже перегорожена забором. Или обрывалась у песчаной ямы, и нужно было искать другую дорогу. Она бежала утром к котловану, тот стал еще глубже.
— Был случай, в котлован спрыгнула, а обратно никак выбраться не могла. Спасибо, Андрюша Карпухин помог.
— Сын клепальщика Карпухина?
Маша ответила не сразу, тень легла на ее лицо.
— Сын.
Она прошла несколько шагов опустив голову, затем спросила:
— А вы разве знаете Карпухина?
— Фронтовой дружок у него подручным хлопочет.
— Да, сын, — повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере — не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.
На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: «Улица Маяковского». На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский — статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.
— Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?
— Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.
— Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?
Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.
— Плохой дом, — согласилась Маша.
— Плохой дом — хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!
— У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.
— Старый? — рассмеялся Токмаков. — А сколько ему лет?
— Лет двадцать.
— Разве вы старая?
— Конечно. — И поспешила добавить: — На три года старше.
Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.
Маша обрадовалась:
— Видите? Уже дают тень!
— Разве это тень? — поддразнил Токмаков.
— Ничего вы не понимаете! — Маша простерла руки, как бы ловя тень. — Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…
— А козоустойчивой породы еще не вывели?
— Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу — все привьется, и никто не сломает.
— Жаль, я не саженец.
Маша засмеялась.
— Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.
— Это верно, я птица перелетная.
— А я, — сказала Маша в тон Токмакову, — всеми корнями в здешней земле…
8
Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.
Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.
Во всем поселке было только одно двухэтажное здание — школа.
— Здесь письмоносцем легко работать, — сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. — Без лестниц.
Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.
— А что у нас произошло после вашего ухода! — вспомнила Маша, подходя к дому. — Вам Бориска ничего не рассказывал?
— Ничего.
И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. «Это что такое?» — грозно спросил отец. «П-привет от рабочего класса!» — Борис покровительственно помахал рукой. «Хорош пролетарий!» — «А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, — Борис пощелкал пальцами, — п- прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?..»— начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.
А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: «Это тебе — от Карла Маркса, это — от Фридриха Энгельса, а это — от меня, беспартийного…» Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: «Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!»
Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.
Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.
— У нас спокойно. Отдохнете.
