Токмаков поднял царгу выше домны, повернул стрелу крана и, сильно увеличив ее вылет, бережно пронес царгу над самым тросом, впритирку к нему, затем, сразу повеселев, подал команду «майна».
Самое опасное позади.
В момент, когда царга огибала этот злополучный трос, кран испытывал предельную, для себя нагрузку. При большом вылете стрелы кран теряет в силе. Ведь и человек может поднять меньше вытянутой в сторону рукой, чем согнутой в локте.
Как только царга пошла вниз, снова появился Дерябин.
— Ну, вот видите. — Дерябин пожевал губами. — Полный порядок! Теперь вы и без меня справитесь.
— Теперь мы и без вас справимся.
Дерябин притворился, что не понял иронии. Он надул впалые щеки и сказал:
— Ну, а я наверх. Дело ответственное. Буду лично руководить.
Едва Дерябин поднялся по лестнице, как царга качнулась от сильного порыва ветра.
Токмаков тревожно взглянул на флажок.
Флажок бился так, будто ветер решил разорвать его в клочья или отодрать от древка.
Токмаков осмотрелся и прислушался.
Ветер крепчал с каждой минутой. Он шатал тросы, раскачивал кислородные шланги, электрокабели, трепал обрывки проволоки и веревок, выхватывал листки из рук прорабов, срывал косынки с девушек. О том, чтобы расстелить чертеж, свернуть цигарку или зажечь спичку, и думать было нечего.
На литейном дворе нагружали в тачку цемент. Каждый взмах лопатой рождал пепельное облачко, будто лопата взрывала всю кучу цемента. И там тоже прекратили работу и прикрывали цемент досками, чтобы его не выдувало.
Бросила работу Одарка, монтер высоковольтной лилии. Тяжело шлепая резиновыми сапогами, с контрольной лампой в руке, она побежала к трансформаторной будке. Рукой в резиновой перчатке потянула к себе стальную дверь с белым черепом, перекрещенным красными молниями. Дверь, прижатая ветром, не поддавалась. Одарка засунула лампу в карман комбинезона а схватилась за дверь обеими руками. Ветер надул повязанный по-старушечьи красный платочек. Одарка прикусила его зубами, рывком приоткрыла дверь и скрылась в будке.
Ветер свирепо хлопнул дверью ей вслед.
Электросварщики бросали работу и спускались вниз. Одна за другой гасли лазурные звезды.
На кауперах бросали работу клепальщики. Замолк последний молоток.
И только монтажники из бригад Вадима и Пасечника не уходили. Они должны принять царгу, поймать ее на болты.
Токмаков заметил опасность сразу и подал команду «полный майна».
Но ветер уже ударил, как в парус, в округлые борта царги и в дощатые подмости, которыми та была обшита.
Царга ходила ходуном над головами монтажников.
Монтажники, облепившие верхушку домны, никакие могли утихомирить царгу.
Токмаков подозвал Матвеева:
— Возьмите двух такелажников. Живо наверх! На пылеуловитель! Посадим царгу туда. Держать «в зубах» опасно. Каждая минута…
Матвеев, низко пригнувшись и отчаянно размахивая руками, побежал к пылеуловителю.
Только бы удалась эта затея! Диаметр царги — шестнадцать метров, диаметр позволяет. Пусть хоть набекрень сядет, пусть совсем криво — лишь бы переждать непогоду!
«Где же старый черт застрял?» — нетерпеливо поглядывал наверх Токмаков.
На макушке пылеуловителя — высоченной железной башни — показались две человеческие фигурки.
Матвеев принялся свистеть что-то Вадиму, стоявшему на домне.
Вадим закричал в ответ.
Матвеев приложил руку к уху, вслушиваясь и не слыша, — Вадим кричал против ветра.
Токмаков показал большим пальцем, отставленным от ладони, вправо, и стрела крана, несущая царгу, повернулась к пылеуловителю.
До Матвеева остается двенадцать, десять, восемь, семь, шесть метров.
С каким трудом движется царга!
И когда до Матвеева оставалось не больше пяти метров, Токмаков понял, что царгу подтянуть ближе не удастся.
Поворотная лебедка в состоянии тащить эти двадцать восемь тонн. Но ветер спутал все карты. Неизвестно, какую ветровую нагрузку несут сейчас царга и сам кран.
Кран подрагивает от усилий, нечего и думать о том, чтобы увеличить вылет стрелы.
Пять, всего пять метров осталось до Матвеева!
Токмаков стоял бледный.
Горькие складки легли у плотно сжатого рта, глаза потемнели. Если бы ему сейчас нужно было бегать, отдавать во весь голос приказания, перекрывая шум ветра, кого-то подбадривать, а кого-то ругать, лазить самому по фермам на головокружительной высоте, — ему было бы легче. А он вынужден молча стоять на месте и только жестами приказывать машинисту крана.
Токмаков провел рукой по лбу — сухая ладонь. А ему казалось, что лоб в испарине.
Или это ветер высушил?
Откуда-то появился корреспондент Нежданов с фотографом Флягиным. Ближе всех к Токмакову стояли Карпухин, Баграт и Катя. Тут же топтался бледный от волнения лебедчик Метельский.
Желтую с цветами задымленную косынку Катя завязала, чтобы не сорвало ветром, под подбородком тугим узлом. Но платок все-таки отбросило на плечи. Ветер растрепал и откинул назад смоляные волосы, открыл смуглую шею. Платье прилипло к ногам выше колен, к животу и груди, четко вылепив девичью фигуру, будто Катя только что вышла из воды и стояла во всём мокром.
Токмаков показал оттопыренным большим пальцем влево. Стрела вернулась в прежнее положение, и царга вновь закачалась над головами монтажников.
Ветер дул с той же знойной силой, неутомимый и настойчивый, Сколько же баллов — шесть, семь, восемь?
Но ведь этими баллами измеряют ветер на земле, На высоте он сильнее.
Тучи горячей пыли носились над строительной площадкой. Ветер, как старательный дворник, подмел вокруг — ни щепки, ни бумажки, ни стружки. Он подрывал крошки земли и песчинки, рвал с корнем траву, шевелил камешки. Вскоре ветру уже было под силу катить и перекатывать круглые камешки, а иные кругляши отрывать от земли.
Когда порыв ветра ударял в лицо, больно били песчинки и мелкие камешки. Целые барханы поднялись в воздух.
Неопадающая подвижная завеса!
Здесь, у Каменогорска, берут сильный разгон ветры, прорвавшиеся через отроги Уральского хребта. Может быть, ветер, не позволяя песчинкам оседать на землю, примчал эти мириады песчинок с берегов Аральского моря или откуда-нибудь из Каракумов?
Видимость ухудшилась. Время от времени Вадим, подающий Токмакову сигналы рукой, и верхушка домны со всеми людьми на ней скрывались из глаз в пыльном затмении, в тончайшей сухой мгле.
Но и тогда Токмаков удивительно отчетливо представлял себе своих монтажников. Все виделись Токмакову такими, какими он запомнил их перед подъемом.
У Пасечника, когда тот слушал напутствие, был подчеркнуто скучающий вид, даже золотистый чуб его поблек. «Все это я знаю не хуже тебя, — как бы говорил Пасечник. — Хватит наставлений. Скорей бы наверх». От скуки он ощупывал пряжку командирского ремня, которым подпоясан синий комбинезон, и неторопливо приглаживал чуб.
Вадим, большелобый и сероглазый, слушал, как всегда, внимательно и молчал, стараясь точно запомнить все распоряжения Токмакова.
