мне помогли, фронтовики! Я думала о людях, которые сохраняли присутствие духа в самые трудные минуты жизни. Что значила моя маленькая катастрофа, когда люди пережили в годы войны такое? Сейчас Борис повторяет каждое ваше слово. Он тянется за вами, подра-жает. И походка у него теперь чуть вразвалочку, наподобие вашей. А как он кепку надевает, как вверх смотрит, как сплевывает, как рукава рубашки стал закатывать — ну все-все! А вы хотите Бориса бросить. Хотите: бросить людей, которые в вас верят, у вас учатся, для: которых вы не только прораб. Вы для них — фронтовик, командир. А вы спешите разжаловать себя в рядовые.
Токмаков не спускал с Маши глаз.
— Я чувствую себя перед вами штрафником.
— Так исправляйтесь! В прошлый раз вы только и твердили: проект, «свечи», Дерябин…
— Но вам же это надоело?
— По-моему, это вам надоело. Вы сегодня ни слова не сказали о своих делах. Взгляните на себя — заросший, рычите на людей, спите в какой-то трубе. Со мной сегодня не поздоровались. Отцу моему — не ответили, А он вас на охоту звал. Еще удивительно, что вы отозвались на мою записку.
— Не ругайте меня. Я вам первой…
— И не рассказывайте больше никому. А это бросим!
Маша скомкала листок, швырнула его за борт, схватилась за весла и неловко зашлепала ими по воде, так что брызги ударили Токмакову в лицо.
Токмаков отряхнулся, с веселым изумлением глядя на Машу.
— А у вас характерец! Человек месяц мучился, носил этот приказ в кармане, а вы раз — и выкинули!
— Жалеете? Я могу вернуться. — Маша начала разворачивать лодку.
— Не стоит, не стоит. — Токмаков встал и сделал шаг, протягивая вперед руки. — Дайте-ка мне весла. А то я сижу тут дураком, болтаю.
Он отобрал у нее весла, помог перейти на корму, снял с себя и протянул ей куртку.
Маша с удовольствием вдела руки в рукава; куртка еще хранила тепло его тела.
Токмаков начал яростно грести, словно хотел кого-то обогнать.
За кормой розовела взбаламученная веслами вода.
На северном отвале вылили шлак из ковшей, и это далекое огненное озерцо причудливо перекрасило и воду, и небо, и дымы, и облака.
— В детстве я думала, что там ночует солнце. — Маша кивнула в ту сторону, где догорало быстротечное зарево.
Облака, гонимые ветром, смешивались с розовыми заводскими дымами. Месяц, ранний, багровый, просвечивал сквозь набегающие на него рваные облачка, и, как всегда, казалось, что облачка в этом светлом круге — тонкие-тонкие.
Токмаков запел низким голосом:
— Вот он, кстати! — сказал Токмаков, показывая подбородком на багровый месяц. — И вода плещется.
— Не вы меня, а я вас поджидала. И притом — довольно долго.
Он взглянул на Машу, голос его зазвучал увереннее, звонче:
— Нельзя доверяться волнам, а также девушкам, которые грести не умеют, а умеют только окатывать с головы до ног холодной водой. А мне и так холодные души надоели.
— Я вам однажды уже сказала: с вами невозможно ни о чем серьезно разговаривать.
— А вы меня вызвали для серьезного разговора?
— Неужели же только для того, чтобы покатать вас на лодке?
— Знал бы, что вместо отдыха меня ждет головомойка, — остался бы в своей трубе…
— Так я вам и поверила!
Он взглянул на Машу и неожиданно сказал:
— Знаете, чем дольше я вас не вижу, тем больше вы хорошеете.
— Что же, по-вашему, лучше? Видеться чаще с такой, как я есть, или вздыхать по мне заочно?
Маша и Токмаков помолчали, но этого счастливого, легкого молчания им хватило ненадолго.
Маша рассказывала о Борисе, о лесопитомнике, о какой-то стелющейся яблоне. Токмаков редко перебивал ее, он только сказал, что Борис и по земле ходит, не снимая монтажного пояса, носит теперь пояс, как портупею, с перекрещенными на спине стальными цепями, гордится, когда надевает новые брезентовые рукавицы с вшитыми кожаными ладонями.
И они посмеялись над Борисом, повздыхали.
— Сколько остается дней до пуска? — внезапно спросила Маша.
— Сорок шесть. Мало.
— Мало? — Голос Маши дрогнул. — На днях вы считали, что очень много!
— Мало для той работы, которую осталось сделать, — смутился Токмаков и поспешно объяснил: — Я ведь не случайно ночую на домне. Эти дожди нас очень подвели. Приходится многое наверстывать. Вы знаете, Машенька, как трудно найти замену Пасечнику?
— Знаю.
— Все сейчас так стараются. И ваш Борис. И Вадим — его из кандидатов в члены партии перевели. Настоящий рабочий! Люблю парней, которые гордятся принадлежностью к рабочему классу. Хорошее воспитание у Вадима.
— Карпухинское. Отец утверждает, что Берестовы да Карпухины построили Каменогорск. Бедная Василиса! Мама ее жалеет. Захар Захарыч к ней только в гости наезжает. Вечная она вдова.
— Такая уж судьба у жен строителей. — Токмаков с хитрецой заглянул Маше в глаза. — И вам, Машенька, не советую выходить замуж за бродягу.
— Конечно! Если уж выйду замуж — только за оседлого человека…
— С нормированным рабочим днем. Чтобы домой вовремя приходил.
— Во всяком случае, чтобы брился вовремя. И не валялся в какой-то трубе. Вы сегодня опять в трубе ночуете?
— Нет, ночью буду работать.
— Вернетесь на домну?
— Мне уже давно пора.
— Мы доедем до проходной на лодке. Хорошо?
— А как же вы обратно? Одна? Не спорьте, Я подвезу вас поближе к дому.
Токмаков повернул к правому берегу.
Там уже зажгли фонарь на шесте. На дамбе тоже зажглись лампы, их отражения буравили неспокойную воду.
Токмаков причалил к лодочной станции у самой дамбы, спрыгнул на мостки и подал руку Маше. Она
