— Ты не петушись, Захар Захарыч. За работу тебе скажем еще спасибо, а каупера в Каменогорске клепали в последний раз.
Карпухин ссутулился, усы как-то беспомощно обвисли. Он оглянулся, словно искал, на что бы присесть.
Дымову стало жалко старика.
— Не журись, Захар Захарыч! Другие объекты есть. На рудообогатительной фабрике клепки богато. На эстакаде.
— Знаю ту эстакаду. На ней только сидеть и моржей на удочку ловить!
— Виадук будем строить за рудодробилкой. Потом на мартене. Рано еще клепку в архив сдавать! Нам еще на других объектах клепать и клепать…
— Я всю жизнь на домнах, мне иначе нельзя, — упрямился Карпухин.
— Значит, не хочешь со мной в Каменогорске остаться?
— Правду говорить?
— Конечно!
— Не хочу.
— Вольному воля.
Дымов ушел. Карпухин мрачно смотрел ему вслед, пока Дымов не скрылся за «свечой».
Карпухин пошел было к домне, но остановился и окликнул какого-то каменщика; тот только что вылез из каупера и был с ног до головы осыпан палевой огнеупорной, пылью.
— Ты откуда прилетел к нам, орел? — спросил Карпухин.
— Из Тагила.
— Домну там варили или клепали?
— Варили.
— Та-ак… А каупера?
— Тоже варили.
— Больше вопросов нет. — Карпухин помрачнел и направился домой.
Беспокойство не покидало его. Невесело поглядывал он на свой каупер, уходя домой; все такой же мрачный, завернул по дороге в «бенилюкс» и пропустил там стаканчик, без всякого, впрочем, удовольствия; всетак же невесело брел от трамвая к своей Кандыбиной балке.
За ужином Карпухин придирался к Василисе: не так табуреткой двинула, яичница недосолена, мухи на свет налетели.
Пришел Вадим, усталый, голодный, и, не снимая спецовки, уселся за стол.
— Все торопишься! — ворчал Карпухин. — Все некогда. Боишься, Шереметьев тебе пятки зажарит…
Вадим примирительно сказал:
— А вас поздравить надо, Захар. Захарович. С последней заклепочкой!
— Я тебе дам последнюю! — вскипел Карпухин. — Меня сегодня сам Дымов агитировал! Новую домну клепать звал.
— Что-то не верится. Интересно, где это еще домну клепать собираются?
— Где бы ни собирались, а без моего молотка дело не обойдется.
Вадим промолчал, он спешил отужинать и вернуться на работу.
— Опять на всю ночь собрался? — не унимался Карпухин. — Все твой Токмаков мудрит. Все у него не по-людски. То в бурю работают, то по ночам. Где же это слыхано — ночью на верхотуру лезть? Один сорвался — мало ему?!
Вадим встал.
— Услыхали бы наши монтажники — ух, досталось бы вам, Захар Захарыч! Да за таким прорабом я на край света поеду.
— А вырастил тебя кто? Токмаков? Забыл, кто тебя на домну рекомендовал? За штаны мои держался, на шаг боялся от меня отойти. А кто Баграта вырастил? А теперь вам больше не нужен Карпухин! Побоку его…
— Зря вы, Захар Захарыч, обижаетесь, — сдержанно сказал Вадим. — Радоваться надо, что мы варим первую в мире домну. Техника шагает вперед.
— Слава тебе господи! — обрадовалась Василиса. — Хоть дома поживет на старости лет.
— Да что вы ко мне привязались сегодня! — Карпухин принялся сердито отгонять мух, и непонятно было, к кому относятся его слова — к мухам, к тетке Василисе с Вадимом или ко всем вместе.
Как все несловоохотливые люди, Вадим, вынужденный к большому разговору, был полон невысказанных мыслей и возбужден.
Он ушел расстроенный, понимая, как сильно встревожен Карпухин своим будущим.
А Вадим мог бы его утешить. Нужно было только сказать, что ему очень тоскливо будет ездить по стройкам без старика.
5
Койка Пасечника стояла у самого окна, и он подолгу смотрел на небо.
Дожди унялись.
Августовское небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только верхолазу, глядящему из больничного окна.
Пасечнику невмоготу было лежать без движения, устремив взгляд в потолок, нестерпимы были запахи больничной палаты.
Когда ветерок гремел оконными рамами, грозясь выбить стекла, и окна закрывали, он начинал беспокоиться особенно сильно.
Пасечник знал, что не сегодня-завтра будут подымать «свечу» с «подсвечниками», и боялся, как бы этот ветерок, по выражению Матвеева, «не наделал рикошета».
Мысленно Пасечник уже не раз поднял «свечу». Он лежал, закрыв глаза, и в медленной больничной тишине ему слышались скрип такелажа, хлопанье флага на верхушке домны, постукиванье барабана лебедки и зычный голос Токмакова, который, силясь перекричать все шумы, кричит что-то очень важное ему, Пасечнику, стоящему на самой верхотуре.
Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на го-ловокружительной высоте…
Приход Кати сильно обрадовал Пасечника. Он совсем близко от себя увидел ее заплаканные глаза, нежные, испуганные, и горько усмехнулся.
— Какой уж из меня теперь кавалер! Одни каблуки от кавалера остались да воротничок от рубахи. Вот как разукрасило…
Катя осторожно погладила его забинтованную голову, поправила простыню.
Катя отводила взгляд, хотела скрыть, что только сейчас плакала. Зубы ее были стиснуты, но губы дрожали, и этого скрыть она не могла.
— У кого красивая душа, — сказала Катя, — а у кого красивая фотокарточка…
На следующий день посетителей в больницу не пускали, и тем неожиданнее было вторичное появление Кати.
Пасечник и не подозревал, каким образом Катя получила разрешение на внеурочные визиты.
Накануне вечером, когда прием посетителей кончился, Катя осталась сидеть на табуретке в больничном коридоре.
Дежурная сестра несколько раз напоминала ей, что пора уходить, но Катя продолжала сидеть. Сестра
