не такие, как у нас в Плёсе.
— Еще бы им быть такими! — Маша рассмеялась. — Тем более что это сибирские кедры.
Токмаков растерянно посмотрел на кедры.
— Их легко спутать, — поспешила на выручку Маша. — Огорчаться из-за этого не стоит.
— Наоборот, я рад, что ошибся. Хоть развеселил. У тебя только что были такие грустные глаза…
— У меня характер континентальный.
— Как климат в Каменогорске?
— Еще хуже!
— А я вот уже совсем привык.
— К климату нашему? Или к моему характеру?
— И к тому и к другому.
— Не всякая привычка — надолго. Иные проходят очень быстро и бесследно.
— Даже если человек ни за что не хочет от них отвыкать?
Маша ничего не ответила, но Токмаков почувствовал, что она полна тревоги.
В этих кварталах леса было совсем пустынно, никто не повстречался Маше и Токмакову, никто не высматривал здесь саженцев, не выкапывал их. Хвойные породы пересаживают только весной.
— Зимой весь лес голый, только эти кварталы зеленеют, — сказала Маша. — У нас тут хорошо зимой! Правда, снежные бураны бывают. Представь, Костя, ту бурю, когда последнюю царгу подымали, но только со снегом. Да еще мороз градусов на тридцать. Прошлой зимой был случай. Мама повесила во дворе белье сушить, а тут — буран. Веревку порвало, белье унесло и замело в сугроб. Уже весной, когда снег растаял, нашли белье где-то на пустыре… Все равно, пусть даже бураны, — хорошо зимой! Дома у нас всегда тепло. А в подвале яблоками пахнет, всю зиму яблоки свои едим. На лыжах с гор катаемся, весело!
Токмаков попробовал себе представить Машу в шубке, в валенках, в теплой шапке, но мешали смуглые руки, обнаженные выше локтей.
Они вышли к посадкам клена. По соседству слышались голоса, на лесной просеке мелькали люди с лопатами на плечах.
Пестрые листья кружились вокруг них и падали им на головы и плечи. Пятипалые кленовые листья могли удивить своей расцветкой — попадались даже голубовато-сизые, лиловые, пунцовые, вишневые. Но Токмаков скользил отсутствующим взглядом по пестрому леску.
Они говорили о его отъезде, о ее жизни в Каменогорске, и их разговор носил характер почти семейный. Теперь, после того как каждый из них мысленно обрек себя на разлуку, они поняли, что навечно разлучить их ничто не сможет.
— А все-таки попала Машенька моя в солдатские жены! — сказал внезапно Токмаков. — Ты мне письма часто будешь писать?
— Часто.
— Вот получу от тебя письмо там, в Североуральске, и еще до того, как распечатаю, ясно так увижу тебя. Стану угадывать, во что была одета. И как чуть-чуть нахмурилась, когда опускала конверт в ящик… Я тоже буду писать. Но ты пиши, не дожидаясь ответов.
— Хорошо.
— У меня в батальоне был лейтенант Механошин. Каждый день ему жена письма писала. Условились они при прощании. Каждый божий день! Когда мы из окружения вышли, Механошин больше ста писем сразу получил. Пачка толстая! По числам разложил и недели две письма читал. Весь батальон ему завидовал. Да тут еще каждый день свежие письма поспевали… Убили Механошина уже за крепостью Пиллау, на косе Фриш-Нерунг. Три дня до победы не дожил. Еще пачка писем скопилась от жены, но тех писем уже никто не прочел. А письма, наверно, были радостные, жена его домой ждала…
— Но ты не будешь злоупотреблять моим обещанием? — испугалась Маша. — Ты будешь отвечать, когда сможешь?
— Я скоро приеду в отпуск. Мне полагается сразу за два года. Построю домну в Североуральске и приеду.
— А в Красные Пески?
— Может быть, вместе поедем?
Токмаков крепко сжал ее руку.
Маша ничего не ответила. Она представила себе, как они вдвоем едут куда-то бесконечно далеко, как гуляют по незнакомым местам.
А разве дома вдвоем им было бы плохо? Им было бы так хорошо, что даже страшно об этом подумать.
Когда догорел красный, ветреный закат, они вернулись к «москвичу», оставленному на просеке, разделяющей заросли карагача и дикой яблони.
Им было так хорошо, что, когда Токмаков предложил не торопиться обратно в город, Маша кивнула в знак согласия. Выруливая, она даже побледнела, словно очень трудно, очень опасно было развернуть «москвич» на этой пустынной, степной дороге.
Дорога вела в совхоз, затем свернули в сторону, вышли из машины и пошли, не разбирая дороги, по степи, густо заросшей ковылем.
Они приминали, раздвигали, пригибали высокие стебли перезревших трав.
Бескрайним мягким ковром стлалась перед ними степь.
Над самой землей запах полыни был еще горше. Маша чувствовала эту горечь на своих губах и на губах Кости.
Потом, когда Маша открыла глаза, она увидела в небе первые тусклые звезды. И от звезд этих тоже, казалось, шло тепло.
Наверно, они отъехали на машине далеко и долго оставались одни, потому что их настиг в степи поспешный сентябрьский вечер, а на смену вечеру быстро пришла ночь.
Над Каменогорском, особенно в стороне завода, звезды всегда тусклые, многие из них вообще не видны. А здесь, в степи, звезды сияли ярче. Над заводом висела Большая Медведица, похожая на склоненный ковш для разливки стали.
Обратно в город ехали не торопясь. Токмаков сидел рядом, курил и все заглядывал Маше в глаза. Он часто с озорством и нежностью целовал ее висок, волосы, еще хранящие запах полыни, руку у локтя.
— А если у меня права отберут? — спросила Маша, смеясь.
— Только бы моих прав никто не отобрал!
К дамбе и через нее прокладывали трамвайную линию, и дорога в этом месте была изрыта и испорчена так, как ее умеют портить только сами дорожники.
Но Маша даже была довольна, что вынуждена ехать медленно. Быстрая езда мешала ей сосредоточиться, отчего мысли прыгали, как колеса на выбоинах дороги.
Краем глаза Маша все время поглядывала на Костю. Она видела его щеку, темную бровь, далеко заходящую на висок, уголок рта. Боковые стекла были опущены, и ветер трепал и ерошил Костины волосы.
Навстречу шла машина с одной фарой. Хуже нет! Никогда не поймешь — левая фара горит или правая? Маша прижала «москвич» к самой обочине, а когда машины разминулись, нить мыслей была потеряна и все нужно было вспоминать и передумывать с самого начала.
Но так как все мысли были о Косте, а думать о нем было радостно, Маша не рассердилась на водителя встречной машины с одной фарой — то ли правой, то ли левой.
Только что окончился последний сеанс в кинотеатре «Магнит». Огни «москвича», ехавшего вдоль городского бульвара, находили в темноте парочки. Парочки сидели, тесно прижавшись, на скамейках. Парочки шли в обнимку по аллее. Парочки стояли у калиток, у подъездов, у дверей. В просвете лестницы большого дома видны были два силуэта — парень и девушка, стоя на лестнице, обнимались. Они совсем забыли, что освещены, как на экране, что они на виду у всей улицы.
Все это были затянувшиеся свидания, расставания.
И оба, Маша и Токмаков, будто сговорившись, подумали о том, что их свиданию тоже наступает конец, что им тоже вот-вот придет пора прощаться.
