деформацию пластических тел на зиму. А то и до весны, если опять подоспеет что-нибудь срочное…
— А у меня каждый день что-нибудь срочное. Очерки, статьи, заметки. Мало ли хлопот! То приветствие надо написать, то жалобу. Вот вчера в Министерство путей сообщения отправили ходатайство. Чтобы ввели прямой вагон Каменогорск — Москва, без пересадки. Завтра нужно письмо в Союз композиторов написать. Ведь просто стыдно — ни одной песни не сложили хорошей о Каменогорске! Неужели мы не заслужили? — Иногда неделями руки до записной книжки не доходят…
— Записи — вещь полезная, — сказал Гинзбург; он все еще возился с трубкой, вертел ее в коричневых пальцах. — Наука всегда познает истину путем опыта, и научный вывод будет тем точнее, чем больше опытов произведет ученый, чем больше он соберет фактов. Тогда вывод ученого приблизился бы к абсолютной истине. Не правда ли?.. Записные книжки и факты, конечно, нужны и писателю. Ведь что такое искусство? Такое же познание истины, как и наука. Но искусство может опираться на меньшее число опытов, чем наука. Искусству нужен характерный факт, пища для больших обобщений. А подобные обобщения под силу только художнику… Обобщение — одна из главных способностей нашего мышления. Но пользоваться этой способностью следует очень осторожно. Наш ум всегда обобщает. Мы должны быть уверены, что обобщения имеют под собой почву, А если достаточных оснований нет? Тогда мы делаем поспешные, поверхностные обобщения, а они неизбежно ведут к заблуждениям…
Нежданов сказал голосом, полным решимости:
— Я все-таки напишу когда-нибудь книгу. И знаете о ком? — горько спросил Нежданов. — О себе. О журналисте, который всю жизнь мечтал написать книгу, а вместо этого написал десять тысяч статей, очерков и заметок.
— Роман о журналисте? — Гинзбург выпустил облачко дыма. — Это значит — книга о нашем времени, о наших героях… Блокноты ваши, конечно, вещь ценная, но смотрите, чтобы факты не заслонили людей. Записи делаются только для памяти. А что такое, в сущности говоря, память? Память — это способность сохранять и воспроизводить в сознании прежние впечатления. Так что впечатления вам еще нужно будет заново пережить вместе со своими героями…
— Написать роман можно только при одном условии, — Нежданов вспомнил свою недописанную главу, — если есть талант.
— Талант, вдохновение — категории не материальные, и судить о них я не берусь…
Нежданов снял и протер очки, глядя на Гинзбурга грустными глазами, а когда надел очки, увидел, что его подзывает к себе Терновой.
Нежданов не успел подсесть, как Терновой начал выговаривать ему: «Каменогорский рабочий» уделяет мало внимания карпухинскому движению.
— Мало ли что ты первый это дело подхватил! Ты, Андрей Данилыч, этому делу теперь не хозяин. Идея уже взята на вооружение другими стройками. К карпухинскому движению появился общественный интерес. Всюду кадровые строители берут шефство над молодыми. И газета обязана это движение возглавить.
Нежданов хотел было еще побеседовать с Гинзбургом насчет романа, но пропало настроение — голова занята другим: Нежданов уже сочинял передовую статью, придумывал к ней заголовок…
А Дымов весь был в думах о новой стройке. Кто там заменит Тернового? Министр, правда, обещал, что будет ходатайствовать в ЦК партии о переброске Тернового. Но согласится ли, сможет ли Иван Иванович уехать из родного города? Тернового на днях избрали членом бюро обкома. Уж не собираются ли его выдвигать? Может, он — завтрашний секретарь горкома?
Терновой и не знает, какой неприятный сюрприз преподнесло сегодня министерство. Получил Дымов ворох бумаг и чертежей из Москвы насчет Красных Песков. Взглянул мельком — что-то очень знакомая подпись. Пригляделся — Дерябин! Он опять — главный инженер главка. Жив курилка, откровенно говоря. Вот тебе и диалектика, дорогой Иннокентий Пантелеймонович! Уж такая диалектика, что никак язык не поворачивается сказать об этом Терновому.
Он, управляющий, грешным делом, так рассуждал: вот приедет министр в Каменогорск, сам все увидит и снимет Дерябина. А его, оказывается, никто снимать не собирался! Отозвали обратно в министерство в связи с окончанием монтажа домны — и только.
В самом деле, столько в наших анкетах граф расплодили. Нужных, а еще больше ненужных. А хорошо бы еще одну графу завести: «Порядочный человек, непорядочный, ненужное зачеркнуть…»
Дымов сидел за столом, но обрывки фраз, смех, песня «Стоит гора высокая», которую громовым голосом запевал Медовец, — все это скользило сейчас мимо его сознания.
Дымов перебирал в памяти крупные и маленькие ошибки, допущенные им на последней стройке, даже не ошибки, а упущенные, неиспользованные резервы.
Конечно, прежде всего — дороги. Без хороших дорог и подъездных путей строить не будем. Ведь все равно хорошие дороги построить придется. Так зачем ждать, когда завод вырастет? А до того — чтобы машины вязли в песке, в грязи или тряслись по ухабам и колдобинам? Дороги, дороги и дороги! Все, что он потеряет на стройке дорог, — наверстает.
Плохо на «Уралстрое» использовали ночи. Строить лучше днем. А ночью завозить все материалы на сутки, готовить фронт работ.
А потом — укрупнять, во что бы то ни стало укрупнять монтажные узлы. Все собирать загодя, на земле. Число подъемов сократить еще смелее. У Токмакова голова варит хорошо. Жалко будет, если такого орла не пришлют в Красные Пески…
Все, все учесть, все мелочи предусмотреть. Мобилизовать вчерашний и сегодняшний опыт для задач будущего. Не забыть про лифт на макушку домны. Радиотелефон завести на монтаже. Весь опыт собрать по крупицам, ничего не растерять…
Дымову уже виделась панорама вновь воздвигнутого в степи завода, и первая плавка будущей, живущей пока в проектах и чертежах домны, и будущий праздник, будущий банкет в честь пуска.
Подымется тогда Дымов, окинет взглядом своих орлов, вдохновенных мастеров и умельцев, всю жизнь кочующих со стройки на стройку, вспомнит прошлое и кликнет клич:
«Каменогорцы, встаньте!.. Все, кто работал со мной в Каменогорске!»
И с гордостью встанут люди на той перекличке.
23
При входе на перрон светился желтым светом диск часов — единственных часов в Каменогорске, которые показывают московское время.
Началась посадка, и Берестовы подождали, пока публика угомонится и толчея уменьшится. У Бориса место плацкартное, торопиться некуда.
Маша купила три перронных билета, и Берестовы всей семьей направились к вагону.
Борис был смущен тем, что отец несет чемодан и никак не соглашается его отдать.
«Еще подумают, что мне самому не донести чемодана!»
Когда Борис располагался в вагоне и потом, когда вышел к своим на перрон, он старался держаться как можно независимее и выглядеть бывалым пассажиром, которому не впервой ехать в командировку куда-нибудь за тридевять земель.
До отхода поезда уйма времени, но Дарья Дмитриевна все время поглядывала на часы и просила Бориса не отходить далеко от вагона.
На перроне довольно темно, хотя весь он в световых пятнах — круглых от висящих ламп и квадратных от окон вокзала и от окон вагонов.
Холодный ветер пронизывал платформу насквозь. Ветер какой-то суматошный, никак нельзя понять, откуда он дует. Куда ни повернешься — ветер в лицо.
В пятнах света, лежащих на кирпичном настиле платформы, видно, как ветер метет и кружит опавшие листья, занесенные сюда из привокзального сквера.
Ярче всего освещены на платформе киоски, у них толпились отъезжающие.
От газетного киоска отделился человек с палкой в руке и преградил дорогу Маше.
