цилиндрические, без шейки, и чуть потяжелее наших.
Как у нас одни и те же патроны подходят к ТТ и автомату, точно так же немцы могут стрелять своими патронами из автомата шмайссер, из вальтера и парабеллума.
— Получай трофейную пушку! — Пестряков торжественно положил заряженный парабеллум к изголовью Черемных.
Черемных несколько раз засыпал в отсутствие Пестрякова — стыдно признаться — с тайной надеждой не проснуться вовсе. И каждый раз просыпался, чтобы снова ощутить свою беззащитность, страдать от голода, от жажды, от боли и от холода.
Самая точная солдатская примета похолодания — вдруг шинель показалась тебе короткой. Ну никак не удается натянуть ее до подбородка, не обнажая при этом пяток!
А сейчас вот, когда Пестряков зажег плошку, Черемных впервые увидел морозные облачка его дыхания.
В последние дни холод донимал Черемных больше, чем боль. Он уже не понимал — то ли притерпелся к боли, то ли боль в самом деле пошла на убыль.
— Мог бы и раньше управиться. Да вот рука подвела, задрожала… — Пестряков ощутил острую потребность во всем признаться сейчас Черемных. — Сроду за мной такого не водилось, а сегодня…
— У меня — ноги. А у тебя — плечо, — не понял Черемных слов признания. — Лежу вот на твоей шее…
— Отставить, Михал Михалыч!
Пестряков торопливо отвинтил крышку от фляги, принюхался:
— Вроде оно. Ну-ка!..
— Что там?
— Горючее. Жаль только — не до горлышка. — Пестряков потряс флягой, жидкость в ней забулькала. — Вылакал, алкоголик! Но по нескольку добрых глотков наберется. Пригубь-ка, Михал Михалыч, с лечебной целью…
Черемных взял флягу, облокотился, морщась от боли, и осторожно, боясь пролить каплю, отпил из фляги два глотка. Он старался делать такие глотки, чтобы не показаться жадным.
— Оно? — Пестряков сгорал от нетерпения.
Черемных кивнул, но мог бы этого и не делать — воспаленные глаза его засветились горячим блеском, по лицу, заросшему черной щетиной, разлилось блаженство.
Затем пришла очередь пригубить флягу Пестрякову, и тот тоже сделал два умеренных, осторожных глотка.
— Высшего сорта шнапс, — крякнул Пестряков. — Неразбавленный.
Он плеснул самую толику шнапса на табуретку, поднес плошку, лужица жадно взялась синим пламенем и быстро испарилась.
— Градусов под шестьдесят, — определил Пестряков. — Такой шнапс и на перевязку сгодится. Для наружного употребления… Окончилась твоя диета, а точнее сказать, пост… Закусим, что ли, поскольку у нас сегодня банкет?
Пестряков величественно протянул Черемных пачку галет.
Сам он сгрыз одну галету. В еде, поскольку Пестряков опустошал кладовку, а Черемных в то время лежал натощак, никакого равноправия быть не могло.
Вытащили из пачки по сигарете. И когда Пестряков подносил плошку, а Черемных прикуривал, у обоих дрожали руки.
Оба жадно затянулись, и Пестряков подумал: «Эх, сейчас бы не такую вот сигаретку выкурить, а серьезную самокрутку, да чтобы тютюн был черниговский, а если самосад, то самый что ни на есть сердитый».
Но и сигаретка, рассчитанная, по давнему убеждению Пестрякова, на слабонервных рахитиков, у которых кишка тонка, оказалась бесконечно желанной, вкусной.
Огонек быстро подобрался к коричневым ногтям Пестрякова. Он сделал еще одну жадную затяжку, обжигая при этом не только кончики пальцев — губы, и лишь после того выбросил окурок.
Наверное, сказалось давнишнее недоедание, оба опьянели от шнапса, от сигарет…
Черемных кивнул с молчаливой признательностью. Голова его тонула в уютной пилотке, по всему телу разливалось невыразимое живое тепло.
А главное, он снова чувствовал свои ноги — вот она, правая, а вот — левая. После перевязки, которую сделал Пестряков, после того как он промыл раны шнапсом, и боль как будто утихла.
— Не зря тут коптимся, — подумал Черемных вслух. — Самое важное — донесение отправили. Правильно?
Пестряков только прокряхтел.
Не дождавшись отклика, Черемных добавил:
— Вот, наверно, в штабе обрадовались! Когда лейтенант наши разведданные доставил!
Снова молчание.
Пестряков спит? Черемных прислушался — донеслось неровное дыхание.
Нет, не может человек спать, если так дышит.
Но долго Пестрякову притворяться не пришлось.
Как подброшенный пружиной, он вскочил на ноги, схватил автомат и занял позицию у оконца.
Хоть Пестряков и был туговат на ухо, он явственно услышал шаги во дворе.
Тут же раздались три условных удара о ящик.
— Наши вернулись! — крикнул Пестряков и выдернул подушку из оконного проема.
Показались сапоги с высокими голенищами, грязные полы задранной шинели, прожженной на спине, и Тимоша легко спрыгнул с подоконника.
Он снял каску, пригладил спутанные белесые волосы и уставился пристальным, невидящим взглядом на фитилек плошки.
Черемных и Пестряков не отводили глаз от оконца, ожидая появления лейтенанта. Ну где он там замешкался? Ведь холодом со двора несет!
Но Тимоша не оглядывался и наконец сказал потупясь и очень глухо:
— Ждать некого. Не придет лейтенант. Убит он…
Черемных простонал.
Пестряков нагнулся за подушкой, чтобы закрыть проем, и остался стоять в такой позе недвижимо, словно подушка стала для него непосильной тяжестью и он был не в силах поднять ее выше.
— Как же это? — Пестряков все еще держал подушку.
— Не уберег я лейтенанта. — Тимоша развел руками, поднял голову и растерянно заморгал.
— Как же это? — Пестряков с трудом разогнулся и пристроил подушку на место.
И Тимоша сообщил печальные подробности, касающиеся его спутника.
Всю прошлую ночь фрицы, опасаясь нашей ночной атаки, освещали свой передний край. Помимо ракет они с этой целью поджигали в пригородных фольварках поочередно дом за домом, стог за стогом. Стога они поджигали не у подножия, а с верхушки. Сено при этом горит неторопливо, света хватает чуть ли не на всю ночь.
Далее Тимоша рассказал, что лейтенант решил пробираться через фронт по мелколесью, между двух озер, ту местность он по-чудному называл — дефиле или как-то еще в этом роде. В той стороне действительно пожары не горели, и на том участке переднего края фрицы не жгли ракет.
Тимоша опасался, что темнота — нарочная. Может быть, фрицы беспощадно минировали ту местность? Или вели другие оборонительные работы? Потому-то они и сидели там в темноте — не хотели себя обнаружить.
Тимоша на этот счет предупредил лейтенанта, но тот возразил, что темнота, какая ни есть, все-таки безопаснее прогулки при свете.
Все шло благополучно до того момента, пока они не миновали трансформаторную будку и мостик, наведенный фрицами из спиленных телеграфных столбов.
