Поближе к переднему краю можно не опасаться — кому придет в голову проверять личность солдата, шагающего к фронту? По тому, какого калибра минометы стояли на огневой позиции в редколесье, Тальянов довольно точно определил, сколько отсюда до немцев — километров пять-шесть, не больше. Это только в сырую, дождливую погоду звуки разрывов всегда обманывают, приближают линию фронта, а когда сухо — опытный фронтовик определяет расстояние до противника довольно точно.
Появились и шестовки с проводом: по числу ниток Тальянов определял — тянется ли связь к «большому хозяину» или это времянка, которую частенько рвет осколками, потому что торчит на виду.
Встретилась группа раненых, они заблудились, не знали, где медсанбат. Тальянов посоветовал им идти к сожженному танку, на нем указка с красным крестом.
Перед тем как разойтись, он не удержался и спросил у раненых — не знают ли они санинструктора Незабудку из батальона Дородных? Но они были из другого полка.
Он проводил взглядом раненых: могло показаться, что на войне ранят только легко и только в голову, в грудь или в руки; с подобными ранениями люди сами бредут на медпункты.
Тальянов вспомнил слова Незабудки, что тревожнее всего ей живется не зимой, а в такую вот распутицу, осеннюю или весеннюю, в грязь. После того как выпадет снег, лучше видать раненых. Темные, серые пятна шинелей легче приметить, и Незабудка не так беспокоится, что на поле боя запропастился и ждет ее не дождется кто-то еще живой и беспомощный…
А всех тяжело раненных, с перебитыми ногами или с ранением в живот, на фронтовых путях-дорогах не увидишь, они где-то лежат и ждут транспорта, если только есть возможность куда-то их везти.
Последний отрезок пути, километра полтора-два, подвыпивший повар подвез Тальянова в своем ярко-желтом шарабане.
Дорога узкая-узкая, липы по обочинам рослые, раскидистые, посажены часто, их сучья и ветви схлестываются наверху. Наверное, тут красиво летом, когда дорога подобна длинному зеленому тоннелю. «И безопасно, — подумал Тальянов по фронтовой привычке. — Полная маскировка. Ни один летчик не углядит такой шарабан за деревьями».
6
Свой полк Тальянов нашел уже в сумерки. Он хотел поскорее добраться в батальон к Дородных и узнал, что тот назначен командиром полка и его КП рядом, в погребе мельницы.
Там Тальянов встретил знакомого телефониста и узнал от него немало полковых новостей, прежде чем появился майор Дородных; сапоги его белели от мучной пыли, и сам он будто вывалялся в муке.
Тальянов не успел вскинуть руку к своей измятой ушанке, не успел доложиться, как Дородных узнал в полутьме младшего сержанта. Он страдальчески прищурился и воскликнул:
— Из капитального ремонта? Значит, нашего полку прибыло!
У Дородных по-прежнему был вид человека, испытывающего непрерывную боль.
Тальянов рассказал, как его направили в другую дивизию и с каким трудом он нашел свой полк. Однако похвалы он за это не дождался. Дородных лишь мотнул чубатой головой, вызвал из погреба писаря — тот, как все из штаба, был обсыпан мукой, — приказал сообщить в запасный полк, что младший сержант Тальянов прибыл для дальнейшего прохождения службы — чтобы его не зачислили в дезертиры.
Дородных разрешил ему остаться на мельнице, подхарчиться, — все-таки в штабе полка не такая карусель-чехарда со связью.
Но Тальянов попросился в свой батальон и сказал, не опуская глаз и не запинаясь:
— Прошу учесть личный интерес. Меня санинструктор Легошина дожидается в батальоне…
— Легошина… Легошина… Это кто же в батальоне Легошина? — Дородных повернулся боком и повертел шеей.
— Проще говоря — Незабудка.
— Так бы сразу и сказал! Ну что ж, Незабудка — сестра авторитетная, — сказал Дородных, — утром тебя связной на мотоцикле отвезет в батальон. А то еще заблудишься, опоздаешь на свиданье.
И когда Тальянов козырнул, сделал поворот через левое плечо и отошел, Дородных крикнул ему вдогонку:
— Но имей в виду! Амуры за тебя проверять связь не будут! А если обидишь Незабудку… Лучше на глаза не показывайся!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Он увидел Незабудку за перевязкой в подвале, куда в два оконца проникал свет яркого предзимнего дня.
Когда она оглянулась на дверь, бинт задрожал в ее руке, но она продолжала обматывать белесую голову раненого. Красное пятно проступало на его затылке.
Незабудка еще долго — или Тальянову казалось, что долго, — возилась с раненым.
И только когда тот смирно улегся, слегка постанывая и покряхтывая, она стремительно обернулась, подбежала к Тальянову, обвила его шею руками и поцеловала в губы таким долгим поцелуем, что у обоих перехватило дыхание.
— Обрадовалась… Сдуру повисла… Как на вешалке. — Она не могла отдышаться. — А грудь не болит?
Она забеспокоилась с опозданием, и ей стало стыдно своей неосторожности.
Потом они стояли, взявшись за руки, не таясь обрадованного Акима Акимовича, других санитаров, раненого, забыв о их существовании. Оба живы-здоровы! Они откровенно любовались друг другом.
Поначалу свиданье вызвало у обоих приступ немоты.
Все, кто стал нечаянным свидетелем этого свиданья, не могли смотреть на Незабудку и младшего сержанта без улыбки.
Она оглянулась вокруг не растерянно, а счастливо, увидела улыбки и сама улыбнулась в ответ, — даже по лицу раненого с забинтованной головой промелькнул отсвет улыбки.
— Нашего полку прибыло, — вот первое, что сказал раненый, повторяя слова Дородных.
Тальянов вгляделся в его обескровленное лицо и узнал Коротеева, того самого, который форсировал Неман, держась за бочку, набитую гранатами, как солеными огурцами.
— Бочарник! — вскричал Тальянов.
Не разнимая рук, он и Незабудка подошли к Коротееву. Тот наверняка кивнул бы в ответ, если бы мог пошевелить головой, а сейчас только прикрыл веки. Незабудка склонилась над ним в порыве новой тревоги.
Тальянов уселся на полу, прислонясь к стене. Он свернул, выкурил цигарку. Наконец-то Незабудка отвлеклась от своих милосердных хлопот и очутилась рядом. Она стала на колени, чтобы быть ближе и чтобы ему не пришлось вставать.
